Валерий Красников - Кроманьонец

Мне казалось, что вот-вот за поворотом увижу пологие галечные берега, а за ними и знакомую дюнку, но свернув, снова и снова натыкался то на остров, выплывающий из тумана, то оказывался на просторах разлившейся вдруг реки, когда далекий берег темнел полоской леса под пронзительно синим, без единого облачка небом.

Прошла еще одна бессонная ночь…

К рассвету туман исчез, подгоняемый холодом, а подбитые набирающим силу ветром листья посыпались с ив.

Всходило солнце. Большое, красное оно легло на лес, казавшийся отсюда, с реки, густым и заманчивым.

Грести сил уже не было, только править, обходя плавни и мели.

Какая-то беспокойная, жгучая тревога терзала меня, как прилипчивый слепень, донимающий в жаркий летний день. Только упустишь его из виду и сразу же чувствуешь боль.

«Лоси приплывут, — почему то сомнений на этот счет я не имел, — Они не станут убивать соплеменников. Наверное. Будут хитрить, высматривать, давить мнимым, но только для меня, превосходством или принуждать? А если я все-таки доплыву и расскажу, как они со мной поступили, не появится ли у Тоя желание обагрить человеческой кровью макуахутл, испытать на прочность доспехи?»

За тревожными мыслями пришли воспоминания из прошлой жизни. Вдруг они стали яркими, живыми, будто я снова оказался в полесских лесах сорок первого.

«…нас все глубже в лес загоняли егеря. Начались топкие места. Голые, чахлые осинки стали и вовсе низкорослыми, появились мохнатые и высокие кочки, украшенные красными глазками созревшей клюквы, и черные, зловещие окна стоячей воды.

Патронов нет, только винтовки с пристегнутыми штыками.

Двое „загонщиков“ с похожими на короны остролепестковыми эдельвейсами на рукавах курток вышли из-за деревьев. Они не оглядывались, шли спокойно, будто на прогулке.

Как было тогда зябко и тоскливо сидеть в болоте среди сизой сумеречной хмари, среди неизвестности…

— Да. Прижали нас. Ну, ничего, — успокоил старшина мудрым старческим шепотком. — Ты как, малой, еще не обосрался?

— Пока нет товарищ старшина, — механически отвечаю, а сам крепко сжимаю винтовку и не отвожу взгляда от егерей.

— Мы в своем краю, а они в чужом, нам легче. Родная земля – это, брат, не просто слова, живого она греет, а мертвому пухом стелется. Делай Игорек, как я!

Он встал и пошел навстречу немцам. Правая рука опущена, винтовку держит за ствол у самого штыка. Приклад хлюпает по грязи – чвак-чвак… Левую поднял вверх.

Поднимаюсь и я, догоняю старшину, идем вместе…

В лесу потрескивали короткие автоматные очереди. Безумолчно верещали, пролетая над головой и спасаясь от автоматного треска, сороки и сойки. Неожиданно выскочил из-за кустов заяц, шмыгнул у самых ног егерей.

Те оживились, один из них засвистел, потом пустил длинную очередь. Впрочем, пули пошли выше, срезав верхушки скрученных, словно древесным ревматизмом осинок. В стрелявшего немца старшина и ударил. Бил снизу в отчаянном прыжке, чтобы не только достать, но и насадить на штык как букашку. Развернувшись, прикрылся трупом от уже наведенного автоматного ствола.

— Бе-е-ей! — закричал из последних сил.

И я ударил. В бок, тоже снизу. Граненый штык пробил печень, задел почку и вышел из егерской спины. Немец упал как подкошенный.

Я запомнил на всю жизнь вдруг заострившийся нос, ставшие впалыми щеки и сжатые в тонкую полоску губы.

Тогда я первый раз в жизни увидел лицо смерти. Не в глаза ей заглянул, в глаза смерти потом пришлось смотреть много раз, а увидел именно лицо, когда достаточно только бросить взгляд, чтобы понять – человек умер…»

Сердце бешено колотилось, а течение несло лодочку мимо кривых прутьев ольховника, за пожелтевшей осокой, а над ними возвышались плотные кроны сосен.

«Зачем я сделал ацтекский меч? А позже, когда Саша рассказала о плохих людях, я решил научить соплеменников убивать?! Как неосмотрительно…»

И тут я понял, что если чужаки и приплывут, то приложу все усилия, чтобы наши племена не враждовали…

Столь изнурительное путешествие окончилось внезапно. Я уже перестал искать полными надежды взглядами знакомые места. Почти не греб и находился в полной апатии, когда заметил, что с берега мне кто-то машет. Вот и не верь после этого в магию материнских сердец! Мое внимание пыталась привлечь Таша.

Правлю к берегу. Она заходит в воду и, схватившись за нос лодки, вытащила ее на песок.

— Лоло – мужчина, Лоло рыбу привел… — шепчет она, а я вижу текущие по щекам слезы.

«Рыбу?» – выбираюсь из лодки и прежде, чем попал в крепкие объятия, действительно замечаю, что на носу едва-едва просматриваются рыбьи рот, глаз и жабры.

Пока шли к стойбищу, Таша сбивчиво поведала о вернувшихся «белках». Я понял, что вернулись они чуть раньше, чем я приплыл. Не намного – на час, два. И, что все они решили, будто остался я с чужаками по своей воле. Выговаривали Таша, что много свободы мне давала и, что мать плохая. Вот она и убежала к реке. Случилось, встретить меня…

Как ни хотелось мне осмотреть землянку, не наведались ли часом в мое отсутствие туда звери, но разговор с соплеменниками откладывать не стоило. Оголодавшая в путешествии Муська, наверное, была другого мнения. Остановилась на опушке, смотрела на холмик с навесом – наше жалкое пристанище, и не хотела идти к чумам. Догнала нас, когда уже я почувствовал запах дыма.

— Таша, принеси поесть, — попросил мать, едва мы вышли к жилищам соплеменников, — И волку чего-нибудь не забудь! — кричу вслед.

Небольшая полянка вмиг заполнилась народом. Лило повисла на шее и зарыдала, почти как взрослая, в голос. Соплеменники стояли, молча, кто-то смотрел с удивлением, а кто-то с вопросом.

Тиба оттащила от меня Лило и я, прошмыгнув мимо взрослых, прошел к костру, уселся на бревнышко и заявил:

— Я не оставался с чужаками. Ниер – их вождь, дал мне траву пожевать, после чего проснулся связанным уже в их стойбище.

Пронзительна тишина, до звона в ушах, как после удара, когда слезы наполняют глаза, воцарилась от моих слов. Соплеменники молчали. И я не знал, пока не понимал, о чем они думают.

Таша принесла поджаренного мяса и горсть лесных орехов. Муське кинула приличный кусок на кости. Волчица, схватив его на лету, убежала за чумы.

В прошлой жизни услышал как-то, что прием пищи, когда голоден, занятие интимное. Сейчас понимаю почему. В животе бурлит, рот полон слюны, а кусок под взглядами соплеменников в рот не лезет!

А тут, еще Той, потрясая макуахктлем, заревел:

— Убьем их всех!

Что характерно, энтузиазма на лицах от такого призыва я не увидел.

Лим предложил альтернативу:

— Надо договориться.

Женщины тут же стали определять и свою позицию, все вместе и очень громко.