Валерий Елманов - Проклятое золото храмовников

– Ишь ты, – проворчал он. – Можно подумать, французский король рекламирует новую операционную систему.

Гадать, что означают буквы, не стал – не до того. Решил, что если выпадет бараном вверх, то он, как эта рогатая скотина, попробует пободаться с боярином, рискнув со штурмом, ну а коль ЭксПи, пойдет на поклон к княжичу. Петр подкинул монету. Та, звонко тренькнув о низкий потолок, полетела обратно, а упав и еще раз мелодично звякнув, покатилась в сторону кровати Улана и улеглась подле нее на одну из половиц.

«Итак, жребий брошен, – сказал себе Сангре. – Осталось узнать, какой именно». Он неспешно направился к монете, но тут дверь приоткрылась и в образовавшемся проеме показалась знакомая рожа. То был караульный у ворот Ивана Акинфича, столь неудачно пытавшийся задержать Петра.

– Дозволь, батюшка боярин? – тихо попросил он.

Сангре, озадаченно воззрившийся на него, вышел из оцепенения и нехотя кивнул.

– Входи, раз пришел.

– А ты… драться не станешь? – боязливо осведомился вратарь, бочком протиснувшись в полуоткрытую дверь и одновременно сдернув с головы шапку.

– Солдат ребенка не обидит, – буркнул Сангре и насмешливо усмехнулся. – К тому же тебе и без меня досталось.

Вид у робко зашедшего в комнату корявого мужичка в замызганной одежонке и грязных лаптях действительно был плачевный: под обоими глазами изрядные синяки, нос припух, правое ухо выглядело куда больше левого. Кто его отделал, Петр не спрашивал, сам знал. Перемахнув частокол, он отлично слышал его истошный визг и ругань остальных ратников, по всей видимости вымещавших на несчастном караульном свою досаду от неудачи.

Поняв, что «боярин» бить его не собирается, тот, чуть осмелев, пожаловался:

– Вишь как меня отметелили. Ажно дыхнуть больно – не иначе ребра поломаты. А все чрез тебя пострадал.

– Ну и поделом, – невозмутимо ответил Сангре. – Не надо было ввязываться не в свое дело. Чего полез, спрашивается? Коль ты врата́рь, так нечего менять амплуа и лезть в нападающие.

Тот простодушно пояснил:

– Так ить думал, как лучшее, а вышло… – он беспомощно развел руками и уныло вздохнул. – Да господь с ними, ребрами. Авось срастутся. Иное худо. Иван Акинфич сказывал, ежели ты по утру к нему с повинной не явишься, он меня самолично задавит. Так и поведал: «Моли бога, Балабка, чтоб он к тебе милость явил и злодей, коего ты упустил, по доброй воле ко мне пришел. А иначе жить тебе до конца заутрени, в том я тебе перед честными крестами роту [41]даю». А ежели он слово дал, у него длань не дрогнет, задавит, ей-ей, задавит.

– И ты пришел просить, чтоб я ради тебя сам к нему поутру явился? – хмыкнул Петр.

– И не удумай, – замахал руками вратарь. – Я упредить, чтоб ты, упаси господь, Ольхе не доверялся. То десятник про виру сказывал, чтоб тебя заманить. А ежели заявишься к боярину, обратно не вырвешься. Сгинешь и все. Бечь тебе надобно из Твери в сей же час. Авось постоялый двор стенами не окружен, никого упрашивать не надо врата открыть, вот нынче в ночь и беги. Об одном молю: яви божескую милость, да меня с собой прихвати. Зла-то я тебе не сотворил. Хошь и пошел на тебя с ножом, ты все одно: убег. А ныне и остерег вдобавок. Так как, возьмешь ли? Меня, будь покоен, не хватятся. Я на врата токмо в полночь встать должон, а и не приду, нешто станут меня об эту пору искать? Скажут, побрел пес раны свои зализывать, и все на том, найдут подмену. Поутру да, примутся искать, да мы с тобой к тому часу ужо далече будем, поди сыщи в какую сторону погоню высылать.

– Ну-у, за предупреждение спасибо, но бежать отсюда я без своего побратима не собираюсь. Придется тебе одному. – Балабка мгновенно приуныл. – Хочешь, могу гривну в дорогу дать, – предложил Петр. – Или две.

– Проку с них, – отмахнулся вратарь и грустно пояснил: – А чего далее? Гривны твои вскорости кончатся, а кому я такой сдался? С голоду да холоду подыхать? Да притом от страха кажный божий день трястись – у боярина-то нашего длани до-олгие, повсюду сыщет. Проще назавтра свою смертушку принять, – он сокрушенно вздохнул и, низко потупив голову, направился к двери, однако не ушел. Чуть постояв подле нее, он повернулся к Петру. – Но напоследок я тебе вот чего поведаю. Тебе все едино одному отсель бежать придется. Слыхал я, яко Иван Акинфич Зиновнику сказывал, чтоб тот рано поутру, еще до свету, твоего побратима задавил.

– Как это задавил?! – опешил Сангре. – Насмерть?! Без суда?!

– Знамо, насмерть. У Зиновника ентого силищи на десятерых хватит, потому он у боярина заместо ката. [42]А суд Зиновнику ни к чему. Ему и слова хозяйского довольно.

– А боярин твой не боится, что ему за убийство ответ держать придется?

– Пред кем? – хмыкнул Балабка. – Иван Акинфич у князя в н абольших. Ольха, правда, егда возвернулся от тебя, прямо подле ворот про грамотку какую-то пытался боярина упредить, но тот токмо отмахнулся. Мол, заглянул в нее, а там все буквицы размыты. Видать они, то бишь ты с приятелем своим, ее с утопленника взяли, чтоб при случае похвалиться. А может, и того хуже. Кто ведает, как оно там на самом деле приключилось. Могли и напасть на гонца Гедиминова. Ограбили его дочиста, а самого гонца того…

Петр досадливо поморщился. Хоть он и не больно-то рассчитывал на послание литовского князя, но надежда в нем теплилась.

– Все равно, убить просто так… – неуверенно протянул он.

– Чтоб в убийстве овиноватить, надобно поначалу покойника найти, – поучительно напомнил Балабка. – Ты что ж, и впрямь мыслишь, будто тело свово побратима сыщешь? – и он подвел итог. – Вот и выходит, что выбор у тебя небогат: либо бежать не мешкая, либо поутру с повинной к нему идти, а чего иного тебе не выдумать, как ни тщись. Но ежели придешь, так и ведай, Зиновник и тебя задавит. Не простит тебе Иван Акинфич поношения, кое ты ему при всех учинил. Он ить доселе словцо-другое молвит и морщится от боли, да персты к устам своим бесперечь прикладает, – вратарь весело хихикнул. – А я, веришь ли, полжизни остатней отдал бы, чтоб сызнова полюбоваться, как ты его того, – он посерьезнел и вновь напомнил. – Бежать, беспременно бежать тебе опосля таковского надобно. И про побратима забудь. Хотя…, – Балабка поскреб заскорузлой пятерней в своих нечесаных лохмах и задумчиво протянул. – Можно было б попробовать сей же ночью дружка твоего сердешного ослобонить, но… – он покачал головой. – Собачки-то ладно. Они хошь и лютые, но меня ведают. Накормить как следует, да запереть подале, чтоб чужака не учуяли. Но больно замки в том амбаре, куда его сунули, крепкие. Да и сторожить дружка твоего боярин повелел самому могутному из холопей. Его даром, что Векшей кличут, а поглядишь на него – чистый ломыга [43].

– Ломыга? – недоуменно нахмурился Сангре.