Лина Кирилловых - Идущие

— Хочешь, чтобы я залез и придушил тебя твоей же косой?

Почему бы и нет. Что я, не справлюсь?

Не придушить, в смысле, залезть…

Яблоня — узловатое многорукое чудище, хватающее меня за волосы и одежду. Кора льнёт к щеке — не в пример давешним губам холодно и шершаво. С чего бы это я вспомнил… Медленно, с ветки на ветку, ощупывая и примеряясь, чувствуя, как листья гладят по лицу, подбираюсь к затаившемуся человеку. Ноги скользят, ветви гнутся, ползу я, как улитка, потому что осторожничаю и опасаюсь свалиться, но тому, кто наверху, бежать некуда — только прыгать, поэтому я, даже такой неповоротливый, в самом выигрышном положении.

— Попалась!

С триумфом появляюсь на вершине. Ветер нудно гудит в ушах и ощутимо пошатывает. Хмурюсь. Никого здесь нет, только я. И…

Мявк. Соседский Бес обнюхивает меня, приветствуя. Щекочет усами и дружески бодает в лоб, мешок шерстяной. На холке у него, чуть пониже второй пары ушек, топорщится прилипший репей.

— Это ты, что ли, кидаешься?

Кот, не ответив, струится вниз по стволу. Караулил птиц, похоже.

— Да чтоб вас всех…

Я расстроен.

А туман досюда не дотянулся, здесь чисто и свежо, и мой нос сразу проходит. И ударяет в него, отлёгшего, с радостью готового впитать в себя всё, чем полнится надтуманный мир, волна конкретного смрада — нет, не смрада, смрадища, что меня сначала озадачивает, а потом, не поверите, радует тоже.

Ботинки. На самой верхушке они, связанные друг с другом шнурками, висят, ожидая меня, висят и пованивают, родной такой вонью, ядрёной, наверняка сделавшей охоту Беса заведомо обречённой на неудачу. Но как и откуда? И, главное, для чего?

— Шуточки у вас… — бормочу я в пространство. — Не поленились же залезть, повесить… видно, совсем без обоняния люди. И не брезгливые.

Тянусь, снимаю, глажу почти что любовно. Верные вы мои, хорошие…

В правом ботинке лежит тонкий прямоугольник, сложенный пополам. Я не ожидал его, и он до крови расцарапал мне палец.

— Костыль… гхм, извини, что отвлекаю, но… ты не мог бы сказать, что здесь написано?

Он виновато шуршит уже помятой бумагой.

— Я не умею читать. Забыл?

И правда.

— Тогда подскажи, пожалуйста, какого-нибудь чтеца. Ну, такого, которому можно было бы ещё и доверять, такого, чтобы не растрезвонил…

— Твоя подружка, конечно. Лада-стрекоза, длинная коса.

— Не годится.

— Почему?

— Ох… трудно объяснить. Мне не хочется, чтобы она видела эту записку. Понимаешь, сначала я думал, что это Лада и подложила, но…

— Но для неё это странный способ, чтобы тебе что-то сказать, да?

— Да. Для любого — это странный способ. В деревне же все знают, что я…

— Зато чужаки не знают. Как думаешь?

— Не думал, пока ты не сказал. Точно ведь! Но, Костыль…

— Чего?

— Тогда это не только странно, но и страшно.

— Брось. Такой здоровый парень, и испугался. Не верю!

— Здоровые парни тоже могут трусить. Особенно, когда они ещё дети, столкнулись с непонятным и не знают, что делать дальше.

— Серый. Тебе двенадцать.

— Белая так со мной разговаривает, будто мне восемь. И Лада иногда. Я уже сам в это почти поверил. И мне никто никогда раньше не подкидывал никаких подозрительных бумаг. Костыль, ну это же нелепо! Я — и вдруг какая-то записка. Как я её прочитаю, на нюх? Или съем?

— Если твой незнакомец действительно чужак, то он просто мог не знать, что ты у нас особенный. А Белая, кстати, вечная мать. Ей нужен ребенок, за которым она могла бы ухаживать. Грудью тебя кормит, признавайся?

— Нет! Она — старушка!

— Хах, да… Смешно было бы. Тогда, наверное, молоком с ложечки? Сначала привязав к стулу, чтобы не сбежал…

— В кружку наливает. Кошке — в миску. Папаше — на голову однажды, случайно, он тогда пьяный под лавкой заснул, а она и споткнулась, не заметив…

Костыль снова хохочет.

— Белая, точно. Спрошу у неё.

— А спроси. Только жди потом расспросов, что да откуда…

— Что-нибудь навру. И ещё, Костыль… бумага-то — редкость. Ты ведь знаешь, где её берут?

— Берут служители. В городе камней. Кроме них, никому нельзя. Ещё прислужники там ошиваются, но тем нужна только трава для старейшины. А никто иной туда по доброй воле больше и не пойдет.

— И это тоже меня пугает.

— Ладно, пуганый. Не вешай нос. Записка — не нож у горла. Ещё чаю?

— Давай. Костыль… делать-то мне что надо? Папаша прислал не чаи гонять…

— … а поесть. Тощий ты, одни мослы торчат. Возьми-ка пряник. Медовый, сам пёк…

— Костыль.

— Ешь-ешь. Рад, что тебе нравится.

И никакой он не сумасшедший.

Он — настоящий человек.

— … а я говорю: куда же тебя понесло, дурочка, ты подумай прежде, много у нас на деревне достойных мужчин… Не по нраву в нашей — так устроим тебе смотрины в соседних. Я, говорю, сама этим займусь, я всех там знаю. А она — нет, и ни в какую. Люблю, говорит. Жизнь он моя, говорит, и сердце. Или с ним, или в омут, топиться. А у него-то самого, её избранника, на голове шляпа — дырявая, сапоги какие-то остроносые, бубенцы к шляпным полям пришиты, с пчёлами своими он носится, как с детьми, нянчит их, холит, чуть ли не целует… Отец пытался её отговорить, да не смог: своевольная дочка, дикая, такая и из-под замка сбежала бы, если бы он её засадил, а он и засадил бы, кабы не мать, которая за любимую дочь всегда горой стояла. Поженились. Вся деревня со смеху ухахатывалась. Молодуха — и за старика вышла! За сумасшедшего!

— Белая. Костыль — не старик. Ему и сейчас-то только пятьдесят с небольшим.

— А, всё едино, дружочек. С головой у него не в порядке, это главное.

— Я бы так не сказал.

— Мал ты ещё, ребенок ещё… Вот вырастешь — поймёшь.

— Что?

— Что нельзя живность бессловесную любить, как человека. Неправильно это.

— Но жену-то свою он тоже любил…

— И вполовину не так сильно, как пчёл этих проклятущих. Звери они полезные, не скрою, мед от них, свечной воск… И яд для суставов полезен. Но как укусит, света белого невзвидишь, рука распухнет, будто бревно, судороги пойдут… А у кого и смерть случится — удушье. Ну, так вот. Поженились. Живут-живут, а детей всё нет. Стали наши поговаривать: порча. Стали…

— На ком?

— На Костыле, ясное дело. Проклял его однажды странник-чудодей, когда Костыль его прогнал с пасеки. Странник там под берёзкой прикорнул, подремать в теньке, а этот как увидел человека, драгоценным его пчёлкам мешающего, как разозлился… Схватил ухват — и ну его колошматить! За что, спрашивается? За какие грехи?

— Не поспать странник там хотел, а мёда. Кто же спит на пасеке, Белая…

— Даже если и правда, разве ж можно с колдуном так обращаться? Колдуны — злопамятные. Наворожат тебе грудную жабу или кровь горлом, а то и паралич…

— Вор этот чудодей. А Костыль — молодец.