Лина Кирилловых - Идущие

Да-да, сделать, и покрепче.

И она поднимается и бредёт на кухню, чтобы заварить цейлонский. Из этого задверья, а не из того, где вместо острова — большой полуостров. С корицей чай хорош особенно, с щедрым плеском коньяка («Рыжая, у тебя дурная наследственность, что ли, чего тебя вечно тянет к бутылке, пьянь ты маленькая, желторотая, рано тебе ещё так, и нет повода… Ну ладно, молчу, молчу, не хмурься на желающего тебе добра командира. Только мне оставь») — изумителен. А если и то, и то, и ещё ложку меда, и три сигареты, выкуренные одна за другой, и раскрытая балконная дверь, городские запахи через неё, сырость неба, теплота земли, гул неспящих улиц — тогда кажется: в жизни слишком много простой прямоты, чтобы в ней же скрывались такие неясности, как кипа перевёрнутых страниц, прячущих за собой четырнадцать лет, которые делись непонятно куда.

…Смотрел бы в тот миг со стороны наблюдатель, не особенно жалостливый, зато не лишенный цинизма, а также тяги к прекрасному и, возможно, некоторой замутнённости сознания, в застывшей тишине глубокой тёплой ночи автомобильная авария показалась бы ему весьма красивым зрелищем — словно явление природы, скучно названное автокатастрофой. Совершая, как пловец, стремящийся к воде, рывок, та несчастная коробка из стекла и стали прочертила ночь желтовато-огненной дугой. Одна, совсем одна на безлюдном шоссе, вниз по склону крутого откоса, к камням на далеком дне — падучая звезда, метеорит. Время загадывать желание. Но единственный свидетель этого не сделал: он, виновник аварии, вывернувший из тумана на встречную полосу, стоял теперь, скосив громоздкие колёса, в конце извилистого чёрного, выдающего резкое торможение следа, а водительская дверца высокой кабины была плотно заперта изнутри, и водителя в ней не наблюдалось.

Но он, конечно, должен был там быть, ведь изначально угнал тяжёлый рефрижератор с заправки, что в один голос подтвердили полицейским кассир, заправщики и настоящий владелец машины. Последний божился и клялся, что, отойдя заплатить за бензин, забрал с собой ключи и закрыл дверь. Это подтвердили и камеры, но угонщик, скорее всего, просто вскрыл замок типичным приспособлением воровской гильдии: сделанной из проволоки отмычкой, а потом вырвал и замкнул провода. На записи с камер он тоже остался — невысокая фигура в капюшоне. Может, очень худой молодой человек, может, подросток, а может, и женщина. Но его не нашли, как и тел погибших — только обгорелый автомобильный каркас на дне ущелья среди камней. Да ещё сохранилась в смутной детской памяти картина: серый туман, тёмно-серого цвета огромный выруливший из него грузовик, ярко-серый, болезненный и отчаянный визг тормозов, мутно-серое ветровое стекло рефрижератора, за которым — улыбка смерти.

Ей семь, и автомобиль летит в пропасть. Ей за двадцать, и она приходит в себя на больничной койке, а мужчина с русыми волосами, тронутыми серебристой изморозью, спрашивает, как она себя чувствует, и представляется — Ян Орлов, её дядя Ян. Он говорит: она болела. Чем можно болеть четырнадцать лет? Книгу она читает в больничном дворе. Помощник дяди, высокий человек с глазами-иголками, знакомит её с будущим другом. Седоволосому мужчине тоже интересно — вон, как утыкается в заглавие.

«А вы читали?»

«Да».

«Понравилось?»

«За исключением одного — но вы ещё не добрались, это там, в конце, самый финал… Неправильный, но такой жизненный. Мы все поступаем похоже. Меня зовут Капитан. А вас?»

«Я пока не знаю. Но меня можно на „ты“».

— Чего задумалась? Рыжик…

Кто-то треплет её по волосам, возвращая из воспоминаний. Тяжёлая рука в не менее тяжёлой перчатке. Тёплая, дружеская. У них всех в форму вшиты кевларовые пластины, закрывающие самые уязвимые участки тела. Зачем кевлар в перчатках, Четвёртая не знает. Разве что, чтобы удобней и практичней было бить кому-нибудь морду.

— Вспомнила, каким галантным ты был пять лет назад. А теперь только ворчишь и строжишь.

— Старость.

— Надоел. Ты — молодой!

— Внутри — нет.

— Коньяку, старичок? — Курт булькает фляжкой.

— Там спирт, и он для медицинских целей. Положи на место.

— Там коньяк, и его уже мало, а ты — точно брюзга, поэтому я его выпью сам. Старичок-старичище, борода твоя до колен, седая, нерасчёсанная…

— Подсолнухи! — радостный лучиков крик пропарывает воздух.

Младшенькая разрезает заросли, как атомный ледокол, и вдохновлённо кромсает стебли ножом.

— Сплету венок, — отвечает она на общий неозвученный вопрос. Громадный нож с лезвием длиной в предплечье выглядит в полудетских руках вертолетной лопастью.

Четвёртая протягивает руку к поясу и щупает пустые ножны.

— Много думать вредно, — добродушно говорит ей Капитан. — Обворуют — не заметишь.

Возмущённые, неряшливого вида вороны с воплями кружат над зарослями.

— Голова не отвалится? — Курт, подошедший к подруге полюбопытствовать, скептически осматривает большие, каждое со столовую тарелку размером, цветы-солнышки.

— Нет. В ней есть груз для противовеса. Называется — мозги. Бедняга, тебе это не знакомо, правда?

Курт изображает обиду и недоверие.

— Мозги! Так хвастаться все горазды. Не поверю, пока не увижу собственными глазами.

— Сначала поможешь.

До подбородка нагруженный подсолнухами, Курт тоже становится ворчлив и брюзглив. Четвёртая убирает возвращённый ей нож и ухмыляется. Не в возрасте дело.

А умершие преждевременно? И на них должны быть свои книги: тонкие брошюрки, журнал в мягкой обложке, несколько историй разных людей, спрятанных в один том, словно сборник рассказов — или же фолиант, где чистых страниц больше, чем заполненных…

Однажды она спасла молодого самоубийцу. Прыгнула следом в канал, нашарила, нырнув, вытянула за воротник к гранитному спуску-ступенькам. Человек плюнул ей в лицо, когда пришёл в себя. Она не обиделась.

— Будем считать, ты просто зацепился мне за ногу. Как полиэтиленовый пакет. Что поделать, если у нас не каналы — помойка.

«Скорая помощь» увезла человека. Он мог быть офисным клерком, или наркоманом, или студентом, которого бросила девушка, но в мертвеца в ту ночь не превратился. Последующую за этим его бытность Четвёртая не отслеживала. Могло быть и так, что он всё же покончил с собой; или так, что женился, вырастил детей и дожил до девяноста. Выловленный ей огонёк чужой жизни сверкнул, не оставив к себе интереса. Спасителем она была довольно безразличным — даже не узнала имени.

Вниз, к тонущему, её толкнуло сиюминутное и бессознательное. Чистый, голый, болезненный зов, понимать который люди, руководствующиеся рассудком, разучились. Никакой пользы для себя она от этого не получила, о случившемся быстро забыла, лишь утопила часы, предполагающиеся, как водостойкие, и испортила новые кеды, да прицепилась простуда, навязчивая и хлюпающая, из-за которой был съеден пакет лимонов и зачиханы все носовые платки.