Лина Кирилловых - Идущие

— Пф!

— Белая, слушай…

— … стали старухи, кто посмелее, Нию уговаривать. Уходи, говорят, от него, молодая ещё, жить тебе и жить, детишек рожать, солнышку радоваться… Какой, говорят, он тебе муж, этот помешанный, если у вас нет ребенка. Натешится тобой и прогонит. Придёт скоро срок — надоешь, старящаяся и бездетная. А Ния им в лицо плюет, разворачивается и уходит. Тоненькая такая, тростиночка, ростом маленькая, первой красавицей слыла, средняя дочка мельника… Перестали её уговаривать. Выбрала девка себе судьбу-погибель, да и бес с ней. Сама виновата. Вот и расплатилась за свою гордыню — сгубил-таки её Костыль. Насобирал осенью грибов, принёс ей, она пожарила. Съела — и всё. Отравил муж. Специально ядовитые выбрал, краснокровники, те, которые под съедобные прячутся… а то и даже поганки.

— Случайность, не умысел! И не Костыль грибы собирал, а его жена, сама…

— Молчи, раз не знаешь. Есть у пасечников севера такой ритуал — жертва человеческая. Варвары эти северяне, дикари, людей, как скот, во славу своих богов режут… Хуже армейцев. Хорошо хоть, от нас они далеко… Так вот о чём я. Кровавое, значит, подношение, чтобы не гневались духи плодородия, скрывающиеся среди пчёл в пчелином же облике. Костыль-то с севера родом, после мора сюда пришел, вот я и думаю, не перенял ли он эти обычаи варварские, не для того ли на Ние женился…

— Ты там была, Белая?

— Нет. А что ж?

— А почему тогда так уверенно говоришь?

— И! Вся деревня знает, любой тебе расскажет. Народ — он такой, врать не станет…

Ну да, ну да.

— … стал после всего Костыль ещё нелюдимее и угрюмей. День-деньской на своей пасеке сидит, курит трубку. Как кто мимо пройдёт — грозит тому тем самым ухватом. В карты всех обыгрывает, уже никто с ним играть не хочет, чуют, что здесь неладное — такое везение. Говорят, пчёл он натравливать на прохожих выучился…

— А я у него сегодня был. Отрабатывал отцовский долг. И никаких пчёл он на меня не натравливал. Добрый он. Одежду Нии три года уже как не трогал, бусы её на шее носит, грустит по ней очень…

— Притворяется, злодей. А ты и поверил — глупая душа твоя, детская, доверчивая… Надо сказать батюшке, чтобы к ироду этому больше тебя не гонял. Лучше пусть деньгами долги отдаёт.

— Белая.

— Да и на девок молодых глазом косит. Мало ему погубленной жены, ещё надо, крови надо, душу невинную надо… Пчёлы его — звери, и сам такой же, варвар. Ты у меня спросить что-то хотел, кажется?

— Да. Да! Белая, не могла бы ты, пожалуйста… вот здесь, на бумаге, запись. Прочитаешь?

— Дай-ка… Не получится, дружочек. Глаза у меня стали совсем слабые, не вижу, закорючки одни — не буквы… Знаешь, сходи ты к Василю-сапожнику. Он тоже чтец-умелец.

— А не растреплет?

— Скажи, что это для меня. Что я просила. Он не откажет и всё сохранит в тайне.

— Если ты опять пришёл чинить свои ботинки, то я занят. Обед у меня, вот.

Обед. Судя по запаху от немытой посуды и ещё теплых углей, он только что прошёл. Просто кому-то здесь неохота лишний раз обонять мою обувь.

Понимаю, понимаю, без обид.

— Да нет. С ботинками как раз всё хорошо… Тут записка, надо прочитать. От Белой… секрет, как бы, тайна… хотя, если занят, зайду попозже.

— От Белой? Да я уже освободился, перепутал, то есть — не занят я… Куда ты пошёл, стой!

— Да, от неё. Стою.

— А что за секрет? Не о том самом, случайно, о чём я её давеча снова спрашивал?

— Ээ… вряд ли.

— Значит, ещё думает. Правильно. Рассудительность в женщине — важная вещь. Как поженимся — будет хозяйство вести, деньги считать, тут ум нужен трезвый, холодный…

— Чего?!

— А ты не думай, парень, что, раз я старик, то хочу доживать вдовцом. Белая — хозяйка что надо. Не нудит, не пилит, вкусно готовит, сковородой по голове бить не обучена, как, бывало, жена-покойница…

Ох. Вот так дела.

— И давно вы… эээ…

— Да ты ещё, парень, маленьким был, под лавкой ползал и агукал… Думает она всё, думает. Правильно. В этом деле спешка ни к чему. Так. Погоди-ка. Раз записка — значит ответ? Она наконец-то решилась? Дождался. Дождался! Где моя бутылочка, надо отметить! Серый, тебе тоже налью. Ты не твой папаша, всё не вылакаешь…

Сижу, огорошенный, и слушаю топот победного танца. Старик-старичина… Семьдесят зим стукнуло, а туда же.

— Но, Василь…

— Козу заведём. Нет, лучше — корову. И котов штуки три. Женщины любят котов. А почему, интересно? Небесполезное вроде животное, мышей ловит, но ни молока от него, ни масла, а, ежели шкурку-то снимешь, то только на шапку и хватит, и то — куцую и тонкую. И баба сразу визг подымет: пошто, скотина, котика сгубил, тебя бы так, чудовище… и скалкой по хребту, скалкой, как жена-покойница, бывало, а ведь сама просила рукавицы на зиму, лисьи, правда, просила, а где я ей лисьи возьму, когда всех лис равк повывел, одни коты дикие и остались…

— Но…

— Не то животное кот, чтобы его любить. Гордое слишком. Половики дерёт, обувь метит… Поэтому так — шесть, а не три. Шесть котов. На рукавицы, шапку и воротник. Чего побледнел-то, шучу! Лучше овчины всё равно ничего нет, так что будут Белой сапожки с овечьей шерстью. Куплю шерсть на ярмарке. Хорошие сапоги сошью, не завоняются… «Секрет», ха! Догадался я, что там у неё за секрет…

— Нет, Василь… Это не совсем то… вернее, совсем не то. Прочитай, пожалуйста!

Мрачнеет — словно в доме сгущается туча.

— Значит, отказ.

— Нет, понимаешь, это…

— Не успокаивай, не успокаивай, парень. Я человек крепкий, с судьбой умею мириться… Но она-то! Одиннадцать зим за нос водила, всё обещала, обещала… Бесстыдница!

— Василь, погоди. Ты не понял…

— Всё я понял. Иди. И передай этой бессердечной: обидела она меня. Ох, сильно обидела… Никакой ей больше бесплатной починки, раз она так! Где моя бутылочка-то… Не отметить, так горе залить. А тебе не дам — знаю я твоего папашу, чай, и ты такой же…

Неудачный день. Всё чаще они мне такие выпадают, бугристые и скомканные. Туда сунешься, об этом спросишь, это сделаешь, то — всё не так, всё криво и плохо. Ладно ещё, никто не рассерчал и не надрал уши.

Топчу пыль и песок, теребя спрятанное в кармане послание. Нетронутое, неразгаданное, непрочтённое. Тайна тайной. Пахнет оно странно: вроде бы чернила, но какие-то не наши. Жжёт запах мой нос, будто бы ядовит. Незнакомо и настораживающе. Что ж. Остается только Лада. Кажется мне, лучше бы ей эту бумажку не носить, но нечего делать, надо разобраться…

Разжал бы пальцы и отдал все тайны ветру. А потом пошёл бы домой — с совестью грязной, как вывалянной в канаве. Нет, так не могу. Кто-то ведь что-то мне доверил. Именно мне, а я…

— Ага!

Это И'нат-пастух. А я, задумавшись, снова ничего не услышал и не учуял.

Отпрыгиваю в сторону, но воздух уже разрубает протяжный мерзкий свист. Мгновение — и вокруг правой ноги обвивается кнут-язык, жалит и роняет на землю. Нечестно!