Лина Кирилловых - Идущие

— Похоже, я ошибся в суждения. Наш неучтённый мир не воевал.

Четвёртая кивает.

— Он просто умер из-за этой штуки. Но, Капитан… что это?

Если бы он только знал…

Если бы знал, возможно, попробовал бы прорубить дверь обратно домой, находясь в незавершенном ещё, длящемся процессе перехода, ещё не почуяв пыль полутемного класса, не ступив на грязный пол ногой, не увидев, как умершие дети ухмыляются.

Его минуют пули и осколки, лишь изредка царапая вскользь. Жив и жить будешь, гвардии капитан! Впрочем, он очень быстро стал майором. Моргнуть не успел, а уже — шевроны.

— Твой отец тобой бы очень гордился.

— Спасибо, господин Канцлер.

— Так и до генерала дослужишься.

— Вы меня переоцениваете. Правда.

— Скромность — хорошо, объективность — лучше. Не спорь. Я прожил больше и дальше вижу. Ты боишься смерти?

— Нет, господин Канцлер.

— А чего боишься?

— Трусости.

— Мудро.

На Эдигенских высотах его взвод успешно отбивает атаки горцев-сепаратистов. При виде Капитана берут под козырек и вытягиваются в струну. Он пишет письмо семье Вандермейер, спрашивая о здоровье и делах, но отправить не получается.

— Господин Канцлер…

— Тут такая ситуация. Я знаю, вы были дружны, ещё при жизни Эйдзи, но советую оставить «были» в прошлом. Там ему самое место, даже исходя из грамматики.

Люди в строгих костюмах шепчутся в коридорах правительственного красного дома. Вьются, шелестя, бобины звукозаписи. Поблескивает оптика биноклей. Всякое бывает, и интересы родичей не всегда идентичны, но у самой границы армия Аксельбурга проводит учения, и намёк «дорожки расходятся», который чувствуется за принятием многих их торговых решений, кое-кому очень не по нраву.

Он продолжает носить цветы в старый парк — на место, где сделал импровизированную могилу. Тела он тогда не нашёл: пустое кресло в зале Собраний, заляпанный красным платок, блистер от «забвения» — всё говорило, что, как и сидящий здесь в полном составе кабинет министров, она… Остальных он похоронил перед мемориалом в честь войны за Независимость, пристроив каждому именную табличку. Обломал все ногти и затупил три лопаты, позаимствованные из какой-то скобяной лавчонки, и раза три-четыре, кажется, заснул ненадолго, вернувшись клубком прямо на выброшенном из ям чернозёме, но едва ли понял, сон это был или бессознательное состояние, и едва ли ел что-то за всё это время и пил. Министры были достойнейшими людьми и заслуживали уважения, которое теперь могло проявиться лишь в виде неглубокой аккуратной ямы, обложенного дёрном холма и сохранённого имени, а он был слишком измотан, эмоционально и физически, чтобы думать.

Думать он стал позже, много позже того, как его подобрали и выходили.

«Жива», — написала Кора в блокноте.

Капитан погладил девочку по голове.

— Тщетны надежды. Я видел, что она заражена, что умирает… Просто кто-то тогда успел раньше меня. Кто-то похоронил её. И не дал знать, где.

Глубоко в себе он задушил мысли о том, что неведомый человек боялся: неприятель, вторгшийся в павший Аксельбург, не преминет поглумиться над мертвой.

— Неужели же мы действительно выглядели для них такими чудовищами. Хотя — да, и не только выглядели, а и правда были… Несмотря на то, что в нас всех текла родственная кровь. Прощают ли братоубийц?

— Ты о ком?

— Мысли вслух. Все та же старость, рыжая…

Город, лежащий на равнине в центре, за воронкой и железной грудой в ней съезжает вниз — улицами и домами, покосившимися столбами, деревьями, ржавыми коробочками автомашин. В этой части он стоит на холмах: сплошь лесистые кручи, в чаще которых неровно дыбятся заросшие полуразрушенные многоэтажки. Далеко внизу, у городской окраины, блестит речная лента.

— Капитан. Там дым.

За рекой в небо тянутся тонкие струйки. Вечерний воздух прозрачен и ярок, и в нем дымки — как нити, тщащиеся коснуться солнца. До них, наверное, километров пятнадцать.

— Мы здесь не одни, — говорит командир.

— Люди?

— Придётся проверить.

Распугивая фосфоресцирующих тварей, кружащих под заплесневелым потолком, четвёрка устраивается на ночлег в здании бывшего ресторана. В качестве топлива хорошо идут старые стулья, найденные в подсобке, — в самом помещении если что и осталось, так только замшелый пол, барная стойка из пошедшего пятнами мрамора, лохмотья гардин и древесная пыль. Стулья и ломать не нужно: высушенные временем, хрупкие, подточенные жучками, они поддаются простому нажатию. Курт, смешливо косясь на Лучика, изображает, каких титанических усилий и боли ему стоило разбить о голову спинку сиденья. Лучик хохочет и кивает на кирпичную кладку стены. Попробуй это, мол.

— Вот ещё!

— Тогда не выёживайся.

Капитан листает книги, которые достал из рюкзака. Одну, другую, третью, пристально и въедливо, словно что-то ищет. Он сидит прямо на полу, на мшистых плитках, как на бархатном зелёном покрывале, скрестив ноги, и пытливо разглядывает перевитые словами страницы. Всегдашняя привычка, которую он уже не замечает — сидеть на полу или на земле, даже если рядом есть скамейки и стулья.

— Странно, — Капитан берёт в руки последнюю книгу и замирает, разглядывая название.

— Что странного-то? — Курт заглядывает ему через плечо.

— Я знаю этот язык.

Курт снисходительно вздыхает. Он жуёт мятную резинку и близоруко прищуривается, хотя со зрением у него полный порядок, и дышит таким беззаботным ребячеством, что Капитан отодвигает книгу подальше и сам отстраняется — серьёзность только что сделанного открытия не позволяет терпеть смешки над ухом, которые следуют незамедлительно:

— Я его тоже знаю, Кэп, хоть вижу в первый раз. Мы все его знаем и понимаем. Мы понимаем любые языки, существующие и существовавшие. Удивил…

— А я не в первый. Я его и раньше видел. И он не наш, не земной.

— Ты когда-то был в этом мире?

— Нет. Был в другом. Он оттуда. В том-то и дело. Что за муть…

— Дай-ка мне этот графоманский опус.

— Лучше я тебе по шее надаю. Убери лапы. Кому сказал!

— Но я и правда хочу приобщиться!

— Сначала разложи костер. Должна же от тебя быть хоть какая-то польза.

Курт, ворча скорее деланно, чем от обиды, разжигает костёр из деревяшек, который сразу же поднимается и наполняет помещение по-домашнему уютным рыжим светом. Четвертая роется в своём рюкзаке и раздаёт всем паёк: галеты, яблоки, шоколад, батончики ягодных мюсли, вяленое мясо и воду. Консервы бережёт на завтра — им предстоит долгий переход, для которого нужны силы и не нужен бурчащий желудок. Безмолвно принятое решение не трогать ничего из местной еды, будь она бегающей или произрастающей, единодушно и привычно: в своде правил Идущих красной строкой выделен строгий наказ воздерживаться от приёма пищи любого мира, который только что открыт и не исследован. Лишь когда выйдут собственные припасы, но с оглядкой на то, как отреагирует на пищу биоблок. Впрочем, за годы практики до такого дело почти не доходило. Почти.