Лина Кирилловых - Идущие

Но талантам Капитана старик дал совсем другую оценку.

— Тем не менее, я не могу не признать ваши академические баллы. Такой результат на моей памяти был лишь единожды. С этого дня вы приняты в гвардию. Будущее, юноша, у вас самое что ни на есть перспективное. Если по ошибке не испортите.

Сначала молодой гвардеец, как все, учился подчинению. Но как-то решил, что планка должна быть во всём, и начистил морду одному лейтенанту, любившему прохаживаться по родословной. Отсидев шесть суток в карцере, а после — отбыв месяц на общественных работах, Капитан вернулся, но уже в другой корпус. Там его стали учить командовать.

— Один в один Эйдзи. Преемственность. Матушку тронуть не дал… А мать — что такое? Страна! Будет офицером немалых чинов. Ну кто бы сомневался, в самом-то деле…

Капитан, в те апрельские дни ещё не капитан, а сержант гвардии, спрашивал:

— Господин Вандермейер, вы были военным?

— Нет, никогда. Я юрист… А выгляжу?

— Да.

Президент разводил руками.

— Ну, разве что в прошлой жизни.

Рост у него был высоким, спина очень прямой, походка жёсткой, взгляд — твёрдым, но всякий раз смягчался, останавливаясь на жене и дочери.

— Мои дорогие девочки. Что бы я без них делал, как бы жил, а, главное, зачем…

Капитан спросил отца, какого цвета были волосы Президента в молодости.

— Тёмные. Каштановые, по-моему, но он рано начал седеть, лет в тридцать… А что? А-а… я понял, кто вызвал у тебя недоумение. Деликатная тема, сынок. Дело в том…

Капитан смущенно откашлялся, огляделся по сторонам и задал следующий закономерный вопрос.

— …конечно, она знает. Но это не мешает ей любить их и называть «мама» и «папа».

— Такие приятные люди. Хорошо, что мы с Аксельбургом союзники. Союзники же?

— А тебя, сын, как в гвардии учат?

— Так и учат. Мы друзья. Родственники даже… Связанные общей историей. Мы же были когда-то одной цельной страной.

— Хвала небесам. Родство — значит равноправие. Но, если ваши учителя однажды начнут делить всех родственников на старших, младших, больших и маленьких — тогда суши вёсла.

— Отчего?

— Младших любят шпынять. Поучать, ставить в угол, отбирать сладкое. Какой старший избежит соблазна, особенно если над ним самим нет никого взрослее? Особенно если принимает свой возраст, сиречь размеры, за право делать, что вздумается, а кулаки — за ум? Это плохо. Не по-человечески. Там уже не старший родственник — тиран и скотина. Надеюсь, я до такого не доживу.

Дома постепенно переходят в груды завалов. Внизу, под ними, наверняка остались и жители. Наверняка лежат до сих пор.

— Кладбище.

— Весь город — кладбище, рыжая. Общая могила. Но не надо циклиться на этих мыслях. Во всяком случае, археологи так не делают, а мы сейчас почти что…

— Кто-то же спасся, Капитан. Наверное…

Кто-то уходил отсюда в дыму и пожарах. Выли сирены, сыпался пепел, где-то плакали дети и кричали раненые. Но большинство горожан, даже не пострадавших от ударной волны, умерло сразу. Плакали, кричали и уходили те, у кого оказался иммунитет на дрянь, которую сюда принесло. Первые и вторые тоже умерли, конечно, многие, почти все, но позже — от кровопотери и голода. Вряд ли им кто-то особо помог. Рук бы на всех не хватило.

К «уходившим» у Капитана нет симпатии. Он прикрывает глаза и видит их очень ясно: беспорядочную толпу, нагруженную сумками и мешками, с детьми, цепляющимися за руки и штанины, с отчаянием в глазах и страхом на лице. Куда они идут? Он видит их, но не сочувствует. Есть у него один такой изъян — где-то потерявшийся кусок морали. Он знает и другое: они не виноваты, что выжили. И вообще нет вины в живучести и везении, в том, что развалило чужой дом, а не твой, или пуля свистнула в сантиметре от уха, или кирпич не упал на голову, или не засыпали горящие балки, или промахнулись осколки, и всё же не может не чувствовать… раздражения? неприятия? злости? Он много раз их встречал, «уходивших»: и торопящихся прочь без оглядки, и помогающих друг другу, и под шумок грабящих магазины и банки, и несущих, помимо вещей, своих домашних питомцев… Сохраняющих присутствие духа. Откровенно и явно спятивших. Людей, которым повезло, людей-счастливчиков, пусть оставшихся без крова и раненых, зато живых. Сорвавших в лотерее самый главный куш: своё стучащее сердце. Капитану это претило, главным образом оттого, что он сам в лотерее когда-то выиграл и выжил. Главным образом потому, что другие, хорошие, близкие и дорогие, очень важные — нет.

Когда шаги начинают даваться всё с большим усилием, а завалы всё круче уходят в гору, становится понятно, что там будет: воронка.

— Оно в воронке. Или его след. Я всё-таки пойду впереди, — Капитан поправляет рюкзак.

Они карабкаются, помогая друг другу, ступают по бетонным плитам, испещрённым разноцветными пятнами мха, оскальзываются, шипя сквозь зубы, но шипя беззлобно — зараженные энтузиазмом, сейчас напоминают школьников, которым обычно строгий экскурсовод внезапно позволил осмотреть крепость вблизи. Мертвецы не взывают из-под своих каменных надгробий. Интерес и спешка перестают быть кощунственными и неуместными. Много лет прошло, смерть стала историей. А он вдруг видит очень ясно…

…ротонды, дворцы, кафедральный собор с наглухо закрытыми дверями. Там те, кто пришёл на последнюю молитву и остался. Вирус сохранил тела нетронутыми, законсервировал. Предать земле их не решились, просто заперли вход, превратив собор в усыпальницу, склеп. Уж слишком они были там на своем месте, те люди.

— Ты осторожней, — на самом гребне насыпи Четвёртая придерживает его, задумавшегося, за локоть. — Полетишь отсюда — всё себе переломаешь.

— Да. Спасибо…

Он всё ещё думает о своём, когда наконец достигает гребня, но потом все посторонние мысли увядают, поблекнув. Курт, взобравшийся вслед за ним, вскидывает над головой винтовку и, потрясая ей, сверкает глазами.

— Приветствуйте покорителя горных вершин!

— Игорных, — хихикает Лучик. — Сколько ты там геймпадов расколотил, пять?

Мгновение спустя, когда она тоже видит, улыбка сходит с её лица. Курт опускает винтовку. Лучик берёт его под руку, и они долго и молча смотрят, слушая, как ветер гуляет в развалинах.

Это не бомба, думает Капитан, нет, совсем не бомба. Здесь никто ни с кем не сражался. Здесь жили мирно, только, наверное, слишком любили науку, а ещё полеты, космос и тяжёлое железо, которое следовало снабдить силой, побеждающей законы тяготения, и отправить в небо, потому что за каждой дверью, где живут разумные существа, цивилизация рано или поздно приходит к тому, что от земли поднимает взгляд ввысь.

Оно, должно быть, размером с три футбольных поля, такое же проржавелое, как всё железо в городе, и наполовину ушедшее в землю. Оно подмяло под себя кучу кварталов и стёрло их в труху, а что не стёрло — раскидало ударной волной. И принесло в себе невидимую смерть, которая накрыла город, как погребальный саван, вытянула из него жизнь и оставила — холодного, безгласного — зарастать травой, плющом и мхом.