Лина Кирилловых - Идущие

— Помню, когда я была маленькой, подрисовывала себе такие же маминым карандашом для бровей. Ходила крапчатая и радовалась. Но это всё — просто совпадение. Мы никак не можем быть родственниками, даже очень дальними. А жаль.

Капитан и сам знал, что детей у королевской четы не было.

— Вы верите в переселение душ?

— А почему нет? И в другие миры. И в город-Оазис. И в то, что история про него — не выдумка. Только не говорите папе: он и так считает, что я несерьёзна.

— Не скажу, — пообещал собеседник.

А ещё девушка вызвалась показать гостю сад. Среди прочих цветов в нём в изобилии росли голубые тюльпаны.

— Больше всего такие люблю, — призналась хозяйская дочь.

На венчиках полураскрытых бутонов — там, где они находились в тени, потому что солнце уже забралось высоко — поблескивали капли росы. Оттенок был очень чистым: небесная голубизна.

— Эти рождены не землей, — словно услышав в мыслях Капитана сравнение, сказал девушка. — А тем, с чем одного цвета. Упали с неба. Шучу — их вывели селекционеры. Но всё равно они такие хрупкие, что их нельзя рвать: сразу вянут. И это очень обидно, потому что я не могу ни сплести венок, ни украсить комнату. Вам вот хотела поставить к приезду, но — как… А ещё бы хотела, чтобы на портрете меня изобразили с ними. Ну, на том самом, династическом, только мне до совершеннолетия ещё долго ждать…

Ей было четырнадцать, Капитану — двадцать три, через семь лет случилась война, и Аксельбург вместе с сомами и дворцами ушёл в то же прошлое, что и короли, и королевы. С девушки всё же успели написать последний портрет — портрет последнего лидера проигравшего, но не покорившегося города-государства. На нём она улыбалась, хоть и была уже, как и другие, смертельно больна. Ее называли «госпожа Президент», ей только исполнился двадцать один, зелёный шёлковый платок, когда-то пойманный вместо зонта, скрывал пятна крови на воротнике белой блузки, и Капитан, как водится, опоздал.

Нет, он, конечно, умел бегать быстро, но тогда этого не хватило.

На площади они почему-то застревают, обсуждая памятник. Хотя можно было бы обсудить и её — представить, какие праздники тут справлялись, были ли ярмарки, митинги и протестные акции, бродили ли по заросшей ныне брусчатке туристы и попрошайки. Но площадь уже совсем превратилась в большое зелёное поле, и оттого представляются здесь только коровы. Мирно и пасторально жующие высокую траву. А вот памятник громко и грозно взывает к прошедшим временам — почерневший, искрошенный памятник какому-то правителю, бывший когда-то белым.

— Суровый дядька. Такие морды уважают жёсткое налогообложение, — Лучик осматривает правительскую физиономию, изрядно подпорченную дождями и ветром. — Но при этом он наверняка твердил народу о величии страны и богоизбранности, иначе никакого памятника бы не дождался.

— Может, не суровый, а просто насупленный, — предполагает Четвёртая. — Может, такой вид у него был от какого-нибудь физического недомогания. Челюсть болела…

— Не челюсть, а геморрой, — безжалостно встревает Курт. — Сидят такие чинуши, кресла продавливают, жрут в три горла…

— Налоги, — не соглашается Лучик. — Обдирал людей как липку. И имел какое-нибудь мирное увлечение, типа выжигания по дереву или нумизматики. Знаем подобных правителей: на рожу — злыдни, а за душой — что-то мягкое и безобидное…

— Ага, — хохочет Курт. — Посещение борделей! И с борделей тоже — налоги… Интересно только, были ли они здесь национализированы или нет.

— Кто о чем, а ты…

— Ой, прошу прощения, нежная натура. Бордели, между прочим, прибыльнейший бизнес, и если в правительстве не дураки…

— Смотрите, — вдруг говорит Капитан.

Курт замирает на полуслове, поднимает глаза, следя за указывающей на что-то рукой командира, и жестом удивления взъерошивает волосы. Нелегкая — или наоборот, весёлая — судьба местного правителя тут же становится забытой.

Из-за деревьев на противоположной стороне площади проступают здания. Покосившиеся, кривые, местами перекрученные, как отжатое белье, они вызывают мысль о землетрясении. Даже издалека видно, какие большие трещины у них на фасадах. А стоит только пройти от памятника в их сторону метров пятьсот, как начинает чувствоваться, что пологий луг площади забирает вверх.

— Это похоже на эффект от ударной волны.

— И мы идем туда, Капитан? — недоверчиво спрашивает Курт.

— Мы идем прямо. Что означает — да, туда.

— Зачем?

— Боишься натереть мозоли?

Курт хмурится на что-то тёмное, виднеющееся в узких просветах между деревьями и домами.

— Мне кажется, что дальше совсем развалины. Что там делать? Что искать?

— Эхо войны, — говорит Капитан.

— А?

— Искать эхо войны. Бомбу. То, что сбросили на этот город.

— С чего ты так уверен, что где-то там лежит бомба? Может, город повредило землетрясение. И гораздо позже, чем он умер или его покинули выжившие.

— На сейсмоопасном участке бы не стали разворачивать площадь и тем более строить высотки. Не стали бы вообще строить такой крупный город, потому что здесь равнины, а не острова, место выбирай — сколько хочешь…

— Без знаний о тектонической подвижности и прочих процессах в планетарной коре все эти рассуждения — просто пшик.

— Хватит умничать, — обрывает их Четвёртая. — Если там последствия землетрясения — ерунда. Но, если там бомба, то там и та дрянь, которая всех убила. Надо ли нам идти смотреть на неё? Ей дышать?

Капитан мнёт ботинком траву. Они уже подошли к искалеченным домам достаточно близко, чтобы можно было почувствовать, какая здесь потрескавшаяся, неровная почва.

— Блокада молчит, — наконец отвечает он. — Фон в норме, химических загрязнений нет. Если только что-то незарегистрированное, тогда да, нехорошо получится. Но так рискуют все. Все и всегда, обычное дело.

— Чувствую, мы обязательно притащим домой какую-нибудь дрянь. Тоже неучтённую…

— Не хочу в лазарет, — вздыхает Лучик.

— Каждая группа хоть раз да притаскивала, даже из кратковременных рейдов. А мы здесь уже полдня. Вдохнули и впитали всё, что было, даже если ничего и не было. Карантин нас ждет стопроцентно, а вот интерес, будучи не утолён, потом больно ездит по совести вкупе с невыполненными обязанностями исследователя-первопроходца…

— Кэп, — удивляется Курт. — На тебя это совсем не похоже. Ты здоров?

Он тянет руку, чтобы шутливо пощупать чужой лоб. Капитан досадливо уклоняется.

— Я старею, — ворчливо бросает он. — И постепенно становлюсь легкомысленен. Маразм у каждого свой. Неужели вы этим не воспользуетесь?

Курт пожимает плечами.

— Тогда я, чур, первый.

Канцлеру он сначала не особо понравился.

— Вы, юноша, слишком себе на уме. Хмуритесь, думаете. И всё молчком. Ваш отец в вашем возрасте держался намного проще. Мы с ним были на одном потоке, хоть и факультеты разные…