Лина Кирилловых - Идущие

Жаль, зеркало для меня бесполезно. Не потому, что не вижу в нём себя. Я хотел бы увидеть маму и её глаза — такими, как их наверняка сохранила вечность.

Голубой — безбрежность и нескончаемость. Так Лада описывала мне небо. Без запаха, плотности и границ, широко-широко, дальше, чем летит самое храброе воображение, глубже, чем самый глубокий колодец. И отчего-то я сразу стал уверен, что глаза у мамы, той, что в зеркале, бескрайние и голубые. И у Лады тоже. Я ведь не дурак, осведомлён, что глаза у всех людей цветные. Знать бы ещё, какие у меня.

— Жёлтые они. Отстань, — сказала мне Лада, когда я однажды надоел ей расспросами.

Жёлтый, подумал я, это болезнь, тревога, птичья настороженность. Мне подходит.

— Я бы сказала, как свежие ссаки. Ф-фу, Серый.

У подруги тогда было дурное настроение. И я тут же подумал снова, мысленно исправившись, что Лада, конечно, ошиблась, и глаза у меня другие. Какие угодно, только не жёлтые. Мало приятного в том, какое сравнение к этому цвету может подобрать зрячий. Особенно ехидный.

Ещё в шкатулке есть нож. Маленький, вроде безобидный. Возможно, мама когда-то чинила им перья, или срезала грибы в лесу, или строгала лучину. Но этот нож тоже вещь прежних, вещь с секретом: на ощупь он — простой прямоугольный брусок, но при нажатии на тайный рычажок сбоку появляется лезвие. У армейцев их много, подобных вещей, на ярмарках они и не такими интересностями торгуют. Это, конечно, если армейцы вообще приезжают. Хоть и считаются дружественным родом, простой люд их не очень жалует, и ничего с этим не поделать. Жива память предков о том, как те, кто должен был защищать народ, после пришествия Разрубившего всё побросали и сбежали.

Чую, нож мне скоро понадобится, только сам не понимаю пока, для чего.

Я никогда не узнаю, почему мама ушла из дома.

Прохлада ползёт по ногам — вечереет. Я кормлю Кубышку кусочками мяса и слышу, как И'нат-пастух гонит стадо в деревню. От коровьих копыт по земле расходится мерная дрожь. А тогда, в прошлом, когда эти их стальные повозки сновали по улицам, в домах прежних, наверное, от грохота падали вещи. И разбивались горшки.

Сходить к Ладе. Просачиваюсь сквозь калитку, жду, пропуская коровье стадо, дышу парным теплом. Краем уха слышу свист и отскакиваю. И'нат, снова не попавший кнутом мне по ногам, злится и сплёвывает.

Он, старичина, терпеть не может детей, говорит, что мы все втихаря доим коров. Это справедливо только частично — так делает Лада, когда мы гуляем, а ей хочется пить.

Пастух проходит мимо, бормоча что-то бранное. Но я уже стою за плетнем, кнутом ему ноги не достать, а бить выше, в голову, он не станет, боится моего папашу. При мысли, что и от папаши есть польза — для меня, я, как обычно, приосаниваюсь. И показываю пастуху язык, чем окончательно сношу крышку с его бурлящего котелка оскорблений.

Выжидаю, грызу сухарик. Неспешно трушу по дороге, на которой уже улеглась поднятая пыль. Слышу голоса, разговоры, хлопанье калиток, звон вёдер — народ возвращается кто с поля, кто из леса. Табачный дым кусает мне ноздри — мужчины, курят. Тёплый аромат хлеба и молока — молодые женщины, переговариваются, шутят, собирают на стол. Суховатый, бумажный запах, терпкий, словно сжатый, — старики и старухи, выползли на завалинки. Чистый и тонкий — дети.

— Серый! — здороваются со мной.

Отвечаю на приветствия, киваю, машу рукой в пространство, кланяюсь направо и налево, сворачиваю позади кузнечной мастерской. Дворами, через заборы, ощупывая плетень на наличие заноз и слушая, не приблизится ли неприятный визгливый лай глупой собачонки мельника, любящей хватать меня за штанины, пробираюсь к дому Посвящённых. Опять вляпываюсь в крапиву. Да что такое…

Хоромы у поганки знатные — пророчице, гласу Разрубившего, не пристало жить в простой избе. Носом чую, какой вкусный и богатый ужин там готовится: фасоль на пару, картофель в сметане, голубцы, свиные ноги, котлеты. Выбирай — не хочу. Жаль, что Лада — привереда. Салат ей подавай, свежий, прямо с грядки, мясо она не ест… Оттого, наверное, такая худая. Оттого, наверное, к ней никто и не сватается, но этому я, к слову, очень даже рад.

Лада — и вдруг чья-то невеста. С кем я тогда буду гулять?

— Лада, — зову, приникнув к раме знакомого окошка. — Ты здесь?

Ясное дело, здесь, её я тоже чую. Как она пахнет, говорить не буду. Это тоже мой секрет, и из-за него я тоже немного смущаюсь.

Она внутри, но молчит.

— Тебе не слишком сильно влетело за то, что мы ходили на другой берег? Нас, наверное, кто-то всё же видел, вот и донёс. И'нат, драная борода, это точно был он…

Звук. Нечасто я его слышу, а, когда слышу, ощущаю сильнейшую неловкость, хотя ни в чем не виноват. Хлюпанье носом, короткие вздохи, влажное капанье. Слёзы, плач, горе.

— Лада…

На свой риск переваливаюсь через подоконник. Увидит поганка — свернёт мне шею.

— Если я тебя чем-то обидел, извини…

Она сидит, сжавшись, на полу перед маленьким молельным алтарём. Растрёпанная коса, тёплые ладошки. Где-то в доме кухарка зовёт всех к столу.

— Дурак ты, что ли, Серый, — шмыгая, бормочет Лада. — Ты-то здесь каким боком…

— Тогда в чём дело?

— Приступ вечернего хвостодрожания. Можешь ржать.

Слезы с её ясного лица стекают по моим пальцам. Пальцы грязные, загрубевшие — не такими успокаивать. Но как ещё, я не знаю.

— Мне оказали большую честь, а я боюсь. Я — плохая Посвящённая. Трусло. И плакса.

— Ты — девочка, только и всего. Девочкам не стыдно бояться. Плакать тоже.

— Расхожие предрассудки! — вдруг вскипает она, вскакивая. Я, сидящий на корточках, отшатываюсь и чуть не падаю. — И ты туда же! «Слёзы — не порок»… «поплачь — полегчает»… «девочка»… А я не хочу реветь! Не хочу!

— Эй, ну ты чего…

Я не всегда понимаю, из-за чего Лада злится. Делаюсь беспомощным и расстроенным. Сейчас — как раз такой случай.

— Если есть судьба и есть предназначение, если родилась я на свет для того, чтобы сделать то, что велено, то почему сердце дрожит, а глаза плачут? Моё тело боится, душа мечется, стрёкот стрелок, как звериный вой, вгоняет в страх, подушка душна, еда тяжела, и мне не прожевать её и не проглотить. Так должна ли я делать то, что должна, если всё во мне кричит «Нет»? Не вышло ли здесь ошибки, когда меня призвали для Очищения? Почему я сомневаюсь?

Сметённый шквалом её безответных вопросов, я жмусь в углу. Снова она разговаривает по-книжному. В такие моменты будто не Лада рядом, а кто-то чужой и незнакомый. И меня это пугает.

В Ладе чувствуется сила, только ей некуда её применить. Эта не та сила, с которой таскают брёвна и останавливают внезапно понёсшую лошадь. Это сила слова. Слова у Лады лязгающие, будто клинки. Ими можно было бы и бить, и убить, будь они не просто звуками. Но даже так, попадая под разъяренный словопад, мне, безмолвному слушателю, порой бывает больно, как от ударов плетью.