Лина Кирилловых - Идущие

— «Похоже». Просто «похоже», так что, минуточку…

— И при этом нам выпала прекрасная карта, — не слышит Капитан, но это не восторг, а осознание минувшей опасности. — Твердая, надежная земля под ногами, а не жерло вулкана и не океан. Мы остались живы, рыжая.

— Может, нас всего лишь перебросило.

Капитан прекращает осмысливать ужасы, которых, следуя ассоциациям с лавой и десятиметровыми волнами, навоображал очень быстро и много, и глядит в вопрошающе повёрнутое к нему лицо с некоторой досадой.

— Неуч ты несчастный. Переброс — искусственное явление. А у нас тут бродячий третьего порядка, самовольно развернувшийся внутри нормальной двери. Напомнить, в чем основные различия? Как тебя вообще аттестовали?

— Только не надо лекций. Меня стошнит.

Морщинка на лбу Четвёртой является хорошим предостережением, и Капитан умолкает. Он бы мог, конечно, продолжить нотацию, и обязательно продолжит, когда вернётся домой, потому что путаться в тайм-механике он если кому и позволит, то только не своей подчинённой, но некоторые вещи требуют деликатности, сейчас запоздалой, правда, поэтому учительское возмущение старшего никуда дальше не заходит. Он просто похлопывает по чужому плечу: проехали. В ответ неоднозначно молчат.

Морщинка — воспоминание. Принадлежащее к самому раннему пласту жизни Четвёртой и говорящее о человеке, который когда-то ушёл в спонтанный переброс и не вернулся. Он был её семьей, и Капитан никогда не знал его лично, но знал о его делах и заочно был ему очень многим обязан. Морщинка означает горечь и надежду. Поэтому он дает подруге время помолчать, и только тогда, когда молчание чересчур затягивается, добродушно, ничуть не менторски говорит, что неуч-то она неуч, но всё можно исправить. Его тыкают в бок. Четвёртая не сердится.

— Я другое имела в виду, зануда. То, что это может быть чьим-то перебросом. Специально сделанным для кого-то. Для кого-то, который мы.

Капитан вскидывает бровь.

— На кой чёрт? — спрашивает он. — Проще подменить координаты.

— Это тоже один из вариантов.

— Прайм, что ли?

— Хоть бы и он, — спокойно говорит Четвёртая. — Теоретически.

— И снова спрошу, на кой чёрт. Тренировки ради? Но так не делается. Запрещено, потому что даже на тренировках за локальной дверью подмена координат представляет опасность. Я полагаю, заместитель директора знает устав. Как думаешь?

— Не злись и не бурли. Не трогаю я твоего Прайма, не трогаю… За что ты, кстати, всегда его защищаешь?

Капитан вздыхает. Четвёртая прослеживает за его непроизвольно сжимаемой в кулак ладонью — друг будто прячет в ней слова. На эту тему он говорить не любит.

— Есть за что… А за что ты его так не жалуешь?

— За то, как он на меня смотрит. За снисходительное презрение. Это обидно, между прочим.

— Он так на всех смотрит. Издержки профессии…

— Ага, на всех, кроме дяди и тебя, — Четвёртая иронично хмыкает. — Что скажешь?

— Возможно.

— Не возможно, а точно.

— Ладно, ладно, пусть будет так…

Капитан улыбается.

— Улыбайся-улыбайся. То, что Прайм — человек неприятный, тебе кто угодно подтвердит и даже кровью подпишется. Взгляд, хмурость, язвительность… социопатически кривая ухмылочка. Мерзкое злое лицо. Прямо маньяк какой-то. Иногда мне кажется, что он ест на завтрак сердца нерадивых сотрудников. Или сердца тех, кого засмотрел до инфаркта.

Командир роняет короткий смешок и поднимает глаза к потолку. Потолок облезлый и заплесневелый.

— Кошмар, рыжая. Ты просто ужасна. Зачем ему это?

— Не знаю. С утра лучше хлопья, конечно, не мясо… А в детстве он наверняка привязывал к хвостам кошек пустые консервные банки. Или петарды, что хуже. Или магазины грабил. Или старушек резал. Это уже не в детстве, допустим, в более сознательном возрасте, хотя такую вещь, как детская преступность, никто не отменял… Я всё к тому, что не может у человека с таким злобным взглядом не быть тёмных грешков. Глаза — зеркало души, слыхал?

— Напридумываешь сейчас, — отмахивается Капитан. — Так, что и сама поверишь, и меня заставишь сомневаться. Ну-ка брось!

— А хорошо было бы, а то ты слишком к нему расположен.

— И не ревнуй.

Четвёртая с ухмылкой качает головой и стряхивает с плеча прицепившуюся откуда-то нитку.

— Всё-таки надеюсь, что когда-нибудь ты мне расскажешь, что вас связывает. Тебя, такого славного, хоть и ворчливого, и этого злыдня…

— Он не злыдень.

— Злыдень. И язва.

— Ладно, ладно, — командир опять примиряюще разводит руками, разгоняя пляшущие в солнечных лучах пылинки. — Может, чуть-чуть. Зато Ян у нас мягкий и добрый.

— Это дядя-то мягкий и добрый, ну-ну… Как он периодически всех гоняет, того же Прайма, кстати, вместе со всеми, а то и чаще, и я не могу сказать, что мне это не нравится, потому что нравится, и даже очень… Но меня сейчас беспокоит другое. Маячки работают?

— Нет. Ни один. Я проверил и перепроверил. Связи тоже нет. Пустота.

Пустота — отлично характеризующее слово. Пустота пыльная, старая, седая с желтизной, пустота глухая и позабытая, пустота, в которой на плитках коридора — серая пыль, скрывшая чёрные росчерки от подошв и пробуравленные каблучками выемки. Пустота без гудения ламп, шума лопастей вентиляторов, детских возгласов, смеха, шлепков мяча об пол, рассекающих воздух взмахов скакалки. Пустота внезапно случившегося, недосказанная, словно фильм, оборвавшийся на середине, и тяжелая от незахороненных тел.

— Пойдём отсюда, рыжая.

Слова выходят почти просьбой.

— Тоже душно?

— Скорее грустно. Очередной бестолковый конец. Я…

Капитан не договаривает. На языке что-то горчит: то ли окончание фразы, то ли всё та же вездесущая пыль. Он смотрит на косые лучи, упершиеся в облезлую коридорную стену, и видит совсем другое место — разноцветные витражи, затхлую тишину, ряд скамеек, неподвижно сидящих людей.

— Ты видел такое раньше. Видел, так? Глаза стеклянные…

— Да, — в подробности командир не вдается. — На этот город что-то сбросили, отчего люди умерли, где сидели. Какие-то бомбы. Неучтённый мир воевал.

— Воевал-воевал, лёг и умер… Кэп. У тебя лучшее взаимодействие с блокадой. Мы заразились?

Пульс бьется ровно, ни жара, ни озноба — прислушавшись к себе, собеседник качает головой.

— Всё случилось очень давно, так что навряд ли. Во всяком случае, сейчас мой блок молчит. Потом, может, и завопит, когда поздно будет откачивать…

Курт и Лучик сидят на крыльце. Их хорошо видно сквозь полуоткрытый вход в вестибюль — два чётких силуэта на фоне золотого воздуха. Голоса в пустоте и безлюдье звучат очень звонко и гулко, как будто выточены из хрусталя.

— Выше, — просит она.

Он складывает очередной самолетик из разлинованных листов тетради и запускает в небо. Синее-синее, будто вымытое, незапятнанное, — в нем нет ничего от земного, кроме оттенка. Это небо не знает ни фабричных дымов, ни озоновых дыр. Оно первобытно и радостно.