Лина Кирилловых - Идущие

Комнатка у Лады небольшая, но просторная и по-девичьи нежная. Я ощущаю здесь обереги, сплетённые из пшеницы и льна, берестяные корзинки, полные сушёных ягод, вырезанные из ольхи счётные палочки, маковые лепестки, связки орехов и речные голыши. В глиняном горшке у стола цветёт маленькая яблонька. Где-то под полом живёт ручная мышь, Лада её подкармливает. Поэтому в доме нет кошек.

Странно, что среди этих тихих вещей вырос воин.

Некоторое время Лада молчит, успокаиваясь. Дышит тише и ровней. Нервы бывают не только у взрослых, отягощённых взрослыми же проблемами. Всем иногда надо прокричаться.

— Ну, ладно… прости меня, Серый.

— Ничего.

Кажется, она улыбается. Я тяну руку, чтобы удостовериться, и вот она, правда — улыбка. Не очень весёлая, но лучше так, чем вообще без неё.

— Хорошо, что ты есть, — тихо проговаривает улыбка. — Спасибо…

Уши мои вспыхивают, как два уголька. Жгутся.

— Это что, повод для благодарности? Мои бродящие и гремящие кости?

— И правда дурак ты, задница. О, Разрубивший…

Не дав ответить, меня выпроваживают вон.

— Проваливай-ка, пёсий блевок. Только тихо. Не нужно, чтобы ты попался матери на глаза… Завтра встретимся.

Он возвращается в час заката, когда тени так длинны, что холодят мне грудь. Возится, топает, шаркает подошвами, будто бы подволакивая ноги, отхаркивается и с руганью роняет бутылку. Пахнет от него тошнотворно. Снова пьян.

— Жрать, — роняет на лавку своё грузное тело.

Дом, в котором совсем недавно прибралась Белая, светлый широкий дом, полный чистоты и тепла, скукоживается изнутри. Зарастает грязью с отцовых ног и из отцовых лёгких. Снова становится ядовит. И мне снова хочется бежать.

Я накладываю ему разогретую картошку и мясо, и он ест, громко чавкая.

— Я проиграл Костылю в карты. Завтра пойдёшь к нему на пасеку, отработаешь.

— Но…

Бутылка хряпает своим донышком о поверхность стола. Возражения не принимаются.

— Он скажет, что тебе делать. Не ссы.

Я думаю, что, прокрадись я за реку, в поле, где спят, наполовину погрузившись в землю, остовы железных коней, я тоже смогу лечь в траву и доверить своё тело бегу времени. Ветер развеет одежду, дожди смоют плоть, коконом, как одеялом, обовьют цветы, стиснув в последнем объятии, солнце выбелит кости и отполирует их до гладкости плитки в тоннеле и диска считателя… Потом, спустя много зим, меня найдут те, кто будет называть прежними уже нас, сегодняшних. Другие мальчик и девочка. Может, чуть-чуть более счастливые.

— Отец… Что такое Очищение?

Звук, с которым давятся здоровенной картофелиной, похож на рвоту, загнанную обратно.

— Э! Зачем тебе?

— Ты ведь знаешь… Лада, дочка пророчицы…

— А-а-а, та мелкая девка с косой…

— Да, она.

— Тут всё просто. Третий день, ждём-пождём конфедератов. Девка будет Очищать.

— Очищать… чистить?

— Ну да. Чистить, стирать. Сжигать.

— Что сжигать?

— Не что — кого.

— Отец…

Папаша, которому надоели расспросы, швыряет в меня пустую бутылку и рычит, чтобы я завалил хлебало и сходил в погреб за брагой. Обрюзгший, старый, пьяный, воняющий, как козёл, этот человек мне глубоко отвратителен. Но он мой отец, и я подчиняюсь.

Я встречаю луну, сидя на крыльце, когда Кубышка приносит мне мышь. Острые усики, скрюченные лапки. Ещё тёплая. На узкой мордочке ощутим оскал — так улыбается беда.

— Молодец, — шепчу я. — Молодец…

Мне очень, очень тревожно, и я сам не знаю, отчего.

«Скажи мне, что ты читаешь, и я скажу, не пора ли тебя расстрелять».

Когда Капитан был моложе, шутливая поговорка, так любимая отцом, раздражала, почти нервировала. Наверное, потому, что он, в ту бытность юный наследник известной фамилии, предпочитал военным мемуарам и жизнеописаниям великих маршалов и полководцев нехитрые рассказы и повести, которые еженедельно печатал толстый столичный журнал беллетристики, а сам отец не читал ничего, кроме писем и газет.

— Опять эта чушь. Сын, стыдно.

Подросток обижался, несмотря на улыбку, притаившуюся под пожелтевшими от табака отцовскими усами, и только воспитание не позволяло ему сорваться и резко ответить, что кто бы говорил, да-да.

— Эйдзи, — урезонивала мать. — Пусть мальчик делает, что ему нравится. У него впереди вся взрослая жизнь — ещё почувствует, что значит «надо».

Ирина была красавицей и вместе с тем не имела ничего общего с расфуфыренными дочерьми важных сановников и сенаторов, которые, будучи замужем за многочисленными коллегами отца, частенько наполняли дом вкупе с запахом тонких сигар, женскими сплетнями и звоном хрустальных бокалов. Все они густо подводили глаза, белили ногти, рисовали на правой щеке одну из тринадцати рун Возрождения и имплантировали драгоценные камни в два верхних передних резца. Мать Капитана же не делала ничего из вышеперечисленного. Она стояла вне моды — наверное, потому, что по профессии была библиотекарем, но роль радушной хозяйки исполняла отлично.

— Пыль, история, древние фолианты. Кто-то так туда ни разу и не зашёл, да, Эйдзи? Все говорил, что любая библиотека напоминает тебе склеп, где погребены чужие радость и слезы, а сам ты и так слишком часто расхаживаешь по краешку жизни, чтобы лишний раз напоминать себе, чем всё это заканчивается…

— Как же вы тогда познакомились? — недоумевал сын.

— На улице. Дул ветер, шёл дождь. Ветер вырвал у меня зонт, а твой отец его поймал.

Долгое время Капитан был уверен, что именно так и находятся самые лучшие жёны.

Однако время шло, зонты не прилетали, а потом господин Вандермейер, старый отцовский друг, пригласил их в гости. В Аксельбурге цвела весна — утонувший в белой апрельской кипени город казался состоящим сплошь из густых кружев. Сезон ветров и весенних дождей там уже закончился, жаркое лето шло, наступая на пятки апрелю, — но Капитан вдруг узнал, что заменой зонту вполне может послужить легкий платок из шёлка. Проворный и ловкий, он мигом поймал платок, случайно оброненный с балкона на втором этаже маленькой виллы, чтобы вручить покрасневшей владелице, которую господин Вандермейер представил, как свою дочь.

— Вам нравится Томаш Томинов? — спросила девушка.

В руках у неё была книжка, «Попытка Оазиса», тот самый, первый крупный роман литературы старой Империи, открывший новый жанр — магический реализм, когда-то зачитанная Капитаном до дыр.

— Очень, — честно ответил он. — Несмотря на вызывающий отвращение финал.

— Отчего же так?

— Я не нашел оправдания трусости и бегству.

— Невозможность принять то, что ставит привычный мир с ног на голову, вы считаете, трусость?

— Для мужчины — да.

Девушка вздохнула.

— А для человека?

— Тождественно, — Капитан рубанул воздух ладонью. — Чёрт побери! Это была не невозможность — предательство!