Лина Кирилловых - Идущие

У дома мельника толкутся мужчины. Слышу папашин бас — он что-то втолковывает Василю-сапожнику. Подбираюсь поближе, чтобы послушать.

— А я говорю, что сначала надо испытать. Ну, а вдруг не сработает?

— Как же мы испытаем, если Божья Молния — только одна?

— То есть как это она одна? Служители ходили в город камней, должны были принести…

— Не нашли.

— Ха! Ни на что они не годны, эти служители. Чувствую, всё придётся делать самим.

— Ружья? Капканы?

— Да хоть бы и так. Надежды эти на сопливую девчонку…

— Тсс. Не шуми, Пётр. То воля Разрубившего…

— Шаманские шуточки. Я одну только волю признаю — человеческую. И всё!

Кощунственное говорит мой отец, нехорошее. Отстраняются от него мужчины, неодобрительно сплёвывая.

— Пропил все мозги, — это мельник. — Не тот ты, Пётр, кого слушать надо. Не указ!

Судя по шарканью ног, папаша уходит. Злой. Трезвый. Сейчас снова напьётся. Тревога булькает в моём животе чем-то кисло-сладким.

— Лада! Что такое Очищение? Что такое Божья Молния? Что ты будешь завтра делать? Зачем?

Она перевешивается через подоконник, чтобы поцеловать меня в лоб. Коса стукает по плечу. Хватаю её за кончик-кисточку и держу, не отпуская. Мне хочется плакать.

— Я повесила на дерево твои ботинки. Они так воняли, думала — задохнусь и свалюсь. Потрави ими тараканов, Серый, должно получиться…

— Лада…

— Прости. Захотелось вот напоследок немного глупостей… Серый, покоритель яблонь, лепешка ты коровья… дружище.

Лоб пылает. Я, похоже, заболел.

— А потом тот пришлый человек представился посланником из соседней деревни и спросил, как пройти к старейшине. Я торопилась и объяснила кое-как. Надеюсь, он не заблудился. Хотя где у нас тут блудиться: два дома, три куста… Когда я уходила, он разглядывал яблоню. Недоумевал, должно быть, что на ней вырос такой странный плод. Я попросила его не снимать, потому что это ботинки моего друга и я их так проветриваю — жутко воняют… Он согласился. С серьёзным видом. Высокий такой мужчина, безбородый. Наверное, завтра приведёт своих, — поглазеть на Очищение, если старейшина ему разрешил. Люди любят зрелища. Люди всегда любили зрелища, Серый. И еду. Только у прежних было кое-что ещё, кое-что, за чем каждые десять зим сюда идут конфедераты. Мне их жаль. В попытках сохранить они близятся к новой погибели. Прежние не умерли. Они уничтожили себя сами. А конфедераты желают стать такими же. У себя за горами они возрождают прежний мир. Прежний мир, прежние мысли, прежние ссоры. Прежний конец. Для всех, снова, а мы хотим жить.

— Ч-что?

— Гуляй, задница. Гуляй, пока гуляется. И приходи завтра, приходи вместе со всеми. Конфедераты должны навсегда забыть дорогу в город камней. Так повелел Разрубивший.

Вечер нежит мне веки. Я дышу соком трав, объеденных лошадьми и коровами, терпким запахом унавоженных троп и крепким — старого дуба. До него мне где-то двадцать шагов, но я растягиваю их в шестьдесят. Ползу, еле перебирая ногами, потому что очень боюсь. Мир вокруг, такой безмятежный, больше не воспринимается мной, как дом. В него вторглось что-то чужое.

Человек уже ожидает меня. Он высокий — слышу, как по его волосам шуршат листья. Не очень молодой, но и не старый. Твёрдый, уверенный, жёсткий. Пахнет, как кузнец, железом, и, как охотник, порохом, а ещё табаком и долгой дорогой. Похож на людей из сна, только он — настоящий.

— Почему? — спрашиваю я у него.

Не «привет», не «кто вы», а «почему». Почему он написал то, что сделало мне больно?

Человек не отвечает. Оттуда, со своей вышины, он протягивает руку и гладит меня по макушке.

— Я должен извиниться. Я не знал.

Конечно, сейчас он смотрит мне в глаза.

— Это ничего. Я не в обиде. Но вы…

— Друг. Я друг. Рассказать тебе про Очищение? То, что никто не расскажет, хотя знают почти все?

— Да.

И он рассказывает, с каждым словом вкручивая мне в сердце ржавый гвоздь.

— Я не верю! Я вам не верю, иначе она бы… она ведь хочет это сама…

Кора дуба, сбитые вдохи, и под отчаявшимися кулаками — не дерево уже, чужая грудь, когда человек пытается успокоить заходящегося от несправедливости выросшего, но самом деле такого же маленького, как почти десятизимье назад, полного страха и боли меня. Куртка на человеке скользкая и скрипящая. Когда я ощущал такое же?

— Вы — конфедерат!

— Увы и ах. Я вообще не отсюда. Ну, полно, не колошмать, дуралей… Выслушай. Это не всё.

Гарь, металл, табак, дороги. Горные тропы-ленты, заросшие стежки равнин, пути через северные чащобы. Дороги без названий. Дороги в никуда. По одной из них шагал этот вестник несчастья. Взмётывая полами одежд густо пахнущую пыль и пропуская пастушьи стада, или крадясь тайно, ночью, среди болот, закованных в камышиные кольца, или летя на крыльях, как филин или нетопырь, он шёл сюда, чтобы открыть мне ужасное: моя Лада умрет страшной смертью. И это не северяне с их жертвенными ритуалами. Это — осознанный выбор.

— Если экспедиция с востока, каждые десять зим отправляющаяся на развалины столицы, не вернётся, конфедераты навсегда прекратят свои походы. Как думаешь, почему? Ох, если бы ты мог видеть, мальчик, я бы тебе показал… ты бы хоть немного понял…

— А вы скажите.

Человек невесело смеётся.

— Ты ещё попросишь меня замолчать. Да и для твоего ли это ума… Ну, хорошо. Девять с половиной зим конфедераты готовят новую смену исследователей. За девять с половиной зим у добровольцев есть время, чтобы выйти замуж или жениться, завести детей. Полгода они идут из-за гор, полгода идут обратно. Придя, сразу же умирают. Полгода — необратимый процесс разрушения. Лес, поля, река, вы. Город из камней. Всё отравлено и токсично. Третья ступень «Разрубившего», лунного модуля, использовавшегося для бурения в каньоне Фелисити, упала за реку, в двух кварталах от главной столичной площади. Сбой в системе, модуль должен был вернуться на орбиту. Не должен был вообще бурить так глубоко. Каждые десять зим — пик наименьшего фона, когда распад уранида в двигателе ступени замедляется, прежде чем выйти на новый виток. Вы, местные, приспособились. Спустя много поколений ваши организмы мутировали, научившись перерабатывать продукты распада если не на благо, то не во вред. Но иногда рождаются такие, как ты… особенные или, прости, увечные… Кстати, почему умерла твоя мать? Армейцы, потомки военных, укрывшихся западнее, — они тоже хлебнули отравы, не так сильно, как вы, конечно: вторая ступень, гораздо менее токсичная, покоится в их лесах. Твоя мать пришла за три зимы до пика безвредности. Однако жила бы и дальше, лишь изредка мучаясь головными болями…

— Хватит!

Его рассуждения про маму режут меня без ножа. Я не просил таких ответов. Я больше ничего не хочу знать, а он продолжает.