Лина Кирилловых - Идущие

— Сколько вам зим? — внезапно спрашивает Костыль. Он всё ещё не двигается с места.

Она оборачивается.

— Двадцать две.

— Я почему-то думал, что меньше. Но всё равно вы слишком молоды для того, что только что сказали. Про мёртвых.

— Жизнь у каждого своя, — мирно говорит Лучик. — И то, что мы в ней видим. А ещё у нас говорят «лет», а не «зим». Почему вы считаете года по зимам?

— Зимой начинается год. Зимой он и заканчивается…

— Вот как. У нас ведь тоже, но между тем год — это лето. Привет от предков, которые когда-то отсчитывали начало нового годового цикла по-другому…

Половицы скрипят под ногами, когда двое обходят тело, накрытое дерюгой. Костыль на него не смотрит. Лучик — мимолётно. Они спускаются по ступеням («Погреб. Нам сюда»), Лучик впереди, и внизу, где темно и сыро, она отодвигает засов, чтобы открыть ещё одну дверь — тяжелую, обитую железными листами.

— Тут были пустые мешки, давайте уложим паренька поудобнее… Вот так.

Они устраивают Серого на груде холста. Лучик откидывает ногой валяющиеся на полу картофельные клубни и вздыхает, глядя в светлый прямоугольник маленького оконца.

— Кошка, — невпопад говорит она.

Костыль поправляет ремень её винтовки у себя на плече и делает шаг к выходу. Потом поворачивается.

— Теперь я должен оставить вас, — произносит он почти виновато.

— Знаю, — тепло отвечает Лучик. — Вы должны меня оставить. Оставить нас. И отдохнуть.

— Разве отдохнешь, когда тут… — Костыль не договаривает, устало опирается на стену погреба. — Вы уж позаботьтесь о нём…

— Обязательно. А вы? О вас позаботится кто-нибудь?

— Я сам, — коротко говорит он и собирается уходить.

— Подождите.

В полутьме, которая грозит стать темнотой, кода дверь погреба закроется, Костыль смотрит на светловолосую девушку, ожидая, что она скажет ему напоследок.

— Худенькая и маленькая, говорите. Не опасна. Мне даже обидно, — Лучик склоняет голову набок, наблюдая, как недоумённо вздёргивает брови пасечник. — Многие беды проистекают из того, что люди судят по первому впечатлению.

— Не очень вас понимаю…

— Всё просто. Знали бы вы, как мне надоело всех разубеждать в собственной слабости. Особенно мужчин.

Ей жаль высокого человека в смешной шляпе. Из-за его верований, которые и не религия совсем, но так жестоко, безысходно отрицают смысл существования его родного мира, из-за его судьбы, вынудившей покинуть один дом и не принёсшей счастья в другой, из-за неудобства и боли, которые она сейчас ему причинит. Но её научили делать это аккуратно, даже бережно, без желания покалечить и тем более убить. Хотя знал бы кто, как всякий раз сердце обливается кровью, особенно когда нужно остановить того, кто симпатичен, с кем только что так мирно беседовали… Порывисто бросаясь вперёд, Лучик остро касается чужой шеи ребром вывернутой ладони. Усиль нажим, ударь чуть повыше — и смерть. Но она не убийца. Тело бессильно скользит по стене — она успевает подхватить его под мышки и опустить на мешки рядом со спящим Серым.

— Простите меня, — шепчет она потерявшему сознание человеку, на лице которого застыло всё то же недоумение. — Вы мне очень понравились, вы тоже хороший…

— Да и мне он приятен, сумасброд пчёльный. Жив?

Худенькая и маленькая девушка закидывает за плечо свою винтовку и оборачивается на голос наверху лестницы.

— Кошка, — иронично повторяет она. — Да, жив. Так это вы И'нат? Из вас самый никудышный сторож, которого я когда-либо встречала.

— Знаю, — он спускается. — Возраст, наверное, дряхлость… Да ещё и чувствительным стал. Сострадающим. Точно скоро помру. Закрывайте дверь, а я понесу мальчика. Токмо скажите, куда.

— Полезно подслушивать под окнами, так? А ещё и в смородине…

— Экие вы. Как догадались?

— По запаху. От вас пахнет овчарней. И топаете вы громко — все кусты, наверное, переломали…

— Вот оно что… А у нас на деревне совсем нет овец. Зато есть коровы, мои любимицы. Ни ссор у них, ни грызни. Знай жуют себя траву и жуют. Благодать.

— Вы — армейцы, — Лучик, похоже, их не боится. — Вас наняла пророчица? Чтобы закончить то, что начнёт Очищение? Или продолжить — в случае его неудачи?

— Не волнуют меня никакие чищенья, беляночка. Нам посулили звонкую монету за жаркое из конфедератов. Деньги нужны завсегда.

— И ради них вы убьёте?

— Ну да. Наши предки, прежние армейцы, так часто делали. Ремесло прародителей, традиция!

— Наёмничество. Понятно.

А? Пока я осмысливаю новое для себя выражение, первый армеец спрыгивает со своей стальной повозки и с хрустом потягивается.

— Ехали три дня, — заявляет он внезапно утомлённым голосом. — Жравши одни сухари. Красавица, будь ласка, принеси что-нибудь пожевать. Горяченького. Чтобы разогреться, так сказать, перед тем самым… А братишку своего отправь к карге. Дрыхнет она, что ли?

— У меня есть предложение. Я заплачу вам вдвое больше, чем пророчица, если вы вернетесь обратно.

Стук его изумлённо щелкнувшей челюсти слышен, наверное, на всю деревню.

— А ты кто здесь, красавица? Местный казначей, что трясёшь деньгами? Или дочь какого-нибудь богатея? И не боишься, что этим навлечёшь на себя недовольство? Нам ведь тоже проблемы не нужны. Раз договорились — сделаем. Ну, а как за невыполнение обязательств карга нашлёт на нас мор? Северные все от него повымерли. Мы — не хотим.

— Втрое. И сделаете вид, что сбились с пути.

— Что-то мне не верится, что у тебя столько монет. Сначала хочу их увидеть. Звон-звон, покажи.

— Вот, — Лучик стучит ногтём по металлу своего огнестрела. — И ещё три таких же. Там, в деревне, у моих друзей. По существу говоря, они стоят гораздо дороже. Да вы, я полагаю, это и без меня понимаете.

Армейцы — солдаты. Те, кто знает толк в оружии лучше, чем какое-либо иное племя. Человек молчит, наверняка разглядывая, размышляя и прицениваясь. Его спутники не встревают.

— Зверь на вид. Равк, хищник… Но вид — одно, сила — другое. Увижу, как стреляет, скажу, что придумал.

— Это легко. На ком показать?

— Только не на нас! Мы люди обидчивые… Вон, сколько воронья. Чем не мишень?

— Не буду. Пусть летают.

— Любишь зверушек? Слыхал, Лес! Добряки они добренькие, оказывается… Вот почему все ваши охотники горькие пьяницы. Заливают совесть свою страдающую… Хах!

— Там, на горке, сухое дерево. Смотрите.

Я поворачиваю голову в нужном направлении, судя по движениям Лучика у моего правого бока. Она прицеливается. Волна холодной деловитости касается меня, как влажный язык.

— Тик, два, три, — считает армеец. — Ого!

Скупой плевок выстрела вонзается в воздух. Где-то выше и дальше с громким деревянным треском разлетается щепа, а за ним следует сползающий грохот и удар, приглушённый травой.