Лина Кирилловых - Идущие

Отец тоже сказал мне о недовольстве конфедератов прошлого раза. Но, как мне показалось, он что-то не договорил.

— Во что ты веришь? — произнесённое Лучиком слово мне полузнакомо. — И что случилось… тогда?

— Верю в человеколюбие. Такая развитая нация не может быть варварской. Умирая ради будущих поколений, они наверняка знают цену человеческой жизни. Они не станут убивать. Они помогут, — Лучик делает паузу, пережидает какие-то мысли, говорит медленней, как если бы подбирая слова. — Да, помогут, хотя тогда случилось… нехорошее.

Я не успеваю переспросить, потому что она быстро добавляет, отсекая всякие вопросы: «Виновников уже наказали. И будет». А потом…

Грохот, рёв, стенание. Неживой, не животной, производимый не теплокровным существом шум. Приложи ухо в дороге, я бы непременно услышал их заранее. Конфедераты? Уже? Но звук, как я запоздало осознаю, доносится не с дороги. Он идёт через поле, наискосок, словно неведомых гостей гонит желание сократить путь.

— Серый, — в изумлении шепчет Лучик, резко останавливаясь. — Что за чёрт?

Но я не знаю. Чужеродный ветер глодает деревья. Горький и едкий, ветер-отрава. Монстр, выбравшийся из канавы, катится на нас с лязганьем и рыком.

— Жить надоело, вы, двое? Уйдите с дороги!

Он пахнет огнём и дымом. И грязью, болотами, перепревшей хвоей, и остро-остро — прежними, но ржавыми и залатанными, неряшливыми. Пахнет руганью и табачной жвачкой. Давить он не собирается, тормозит, и я тяну руку, чтобы ощупать металл.

— Лес. Убери этого смертника от гусениц. Мне, конечно, говорили, что централи все как один с приветом, но слышать — одно, а видеть… Тьфу!

— Да не кипятись ты, это просто пацан. Эй, пацан, что ты там колупаешь? Кусок танка на память?

Они смеются. Армейцы, племя моей матери, которое наполовину и моё. Армейцы, настоящие, невесть как забрёдшие в деревню. Армейцы, ведущие себя слишком по-хозяйски, как будто для них так ездить по не своим дорогам — не впервой, и с весьма уверенными повадками. Значит, их всё-таки сюда позвали, иначе даже с их, соседской стороны, без приглашения вторгаться в деревню — чрезмерная наглость. Но кто и зачем?

— Белянка, — произносит первый. — Беляночка, симпатичная…

Его голос, сальный и склизкий, возвращает мне исчезнувшую тошноту. Боком чувствую как напрягается Лучик, но что это, страх или собранность воина, разобрать не могу. Очень плохо быть таким, как я. Очень плохо…

— Не увлекайся, — второй, Лес, урезонивает товарища. — Видишь, какой у неё стрел.

— Вижу и хотел бы знать, где она его взяла. Ну, полно, красавица, не хмурься. Просто интерес солдата. Тоже от такого бы не отказался.

С утробным ворчанием на дорогу выползают ещё чудовища. Они полыхают жаром, слишком близко и горячо — я отшатываюсь. Лучик касается моего плеча.

— Армейцы?

Я ошалело киваю. Она приобнимает меня одной рукой, чуть встряхивает — не трусь, мол, а затем шагает вперед.

Закрывает собой.

Плохо быть незрячим, но ещё хуже видеть и при том не суметь отличить армейца от прежнего. Как же все вас спутали? Вас, таких умных и сильных, храбрых, железных, но тёплых и дружественных, хоть совсем-совсем иноземных — и лесное, подлое, горластое, невоспитанное и грязное бандитское зверьё…

Разве что из-за того, что, как всем известно, прежние умерли.

— Всё. Ждём ублюдков. А где эта старая выдра? Я прекрасно помню, что она обещала вторую половину сразу по прибытию. Эй, деревенские, сходите-ка лучше, тряхните вашу пророчицу, а не стойте и не пяльте буркалы. Впервые увидели танки? Что за дикий народ… Беляночка, может, всё-таки потом, на сеновале… а? Кривится, чудная. А вот у меня три жены. И ни одна не жалуется, так что подумай, прежде чем отказываться. Я абы кому не предлагаю. Я себя очень люблю, очень…

Гневное клокотание множества глоток глохнет за дверью. Недовольство толпы, у которой отобрали жертву, вопросительно и обращено к пророчице, но она явно не собирается ничего объяснять, только коротко и властно взмахивает сухой пожелтевшей рукой, и люди уходят, пятясь и ворча, однако лишь из дома — не со двора. Там они сплачиваются в плотную массу и ожидающе, негромко переговариваются. Курт фыркает с насмешкой и разочарованием: не дали подраться. Четвертая поглаживает пальцем клиновидное лезвие своего ножа.

— Это всё потому, что ты рыжая, — доверительно сообщает ей Лучик. — Рыжие всегда крайние: то их в колдовстве обвинят, то в отсутствии души.

— А что говорится о блондинках?

— То, что они плохо водят автомобили, — отвечает Курт. — Кэп, у тебя есть права? Есть? Так вот, на меня в качестве пассажира не рассчитывай.

— Сколько тебе повторять, я просто седой.

— А каким был?

— Сине-зелёным. Умолкни.

— Фантастика!

Восхищающегося Курта и уже готовящегося сказать ему что-нибудь ядовитое командира вдруг прерывает Костыль:

— Благодарю вас, Посвящённая-старшая.

Пророчица смотрит на них всех долгим, ничего не выражающим взглядом.

— Прежние, — после продолжительного установившегося молчания произносит она. Голос хрипловат и глух. — Прежние. Накануне пришествия.

Старая женщина в чёрном балахоне не кажется ни удивленной, ни взволнованной. Капитан хочет обратиться к ней, но пророчица поворачивается к Костылю:

— А ты, пасечник с севера, конечно, не знал, что сонный дурман действует не на каждого. Благодарю и тебя. Я слышала весь ваш разговор — от начала и до конца.

Костыль пожимает плечами. На его соломенной шляпе звякают колокольчики.

— Моя дочь спит? — спрашивает пророчица. — Хорошо. Тогда пойдёмте.

Она приглашает их в зал — широкую светлую комнату с множеством высоких окон. Здесь тоже есть небольшой алтарь, как в комнате Лады — плоский и отполированный камень, на котором теснятся оплывшие толстые огарки свечей. А над ним высится знакомая фигура: пустое лицо без единой черты, меч, упёршийся в нарисованную на алтаре трещину. Только не из железа — цельный, грубо обтёсанный кусок дерева, которому неизвестный скульптор постарался придать сходство с Разрубившим в усыпанной пеплом библиотеке.

— В церкви — настоящий алтарь, — замечает взгляды пророчица. — С круглым каменным столом. Все молятся в церкви, но и дома имеют напоминание.

— И в городской библиотеке молятся, надо полагать, — не удерживается Капитан. — Там и пепел для посыпания голов, если вдруг провинился…

— У вас такие ритуалы, прежние? — пророчица кривит бледные губы. — Нет, так мы не делаем.

— Зато — сжигаете. Книги и людей. Да?

Пророчица не отвечает, молча садится на лавку. В зале они широкие, выставлены рядами — домашняя молельная комната, наверняка собирающая домочадцев и работников с кухни и сада в определённое время дня или вечера. Стены и пол голы. Пахнет травами, свечным жиром и маслом.