Лина Кирилловых - Идущие

Пасечник улыбается. Улыбка у него добрая и тихая, совсем-совсем детская, — он не выглядит, как психопат или помешанный. Он похож на раненого в сердце влюбленного.

— Да, всё так. Это он мне тоже сказал. Но я увидел на мгновение, — и вы представьте — как за обликом непоколебимой уверенности сильного и могущественного, не важно, принадлежащего к божественной или человеческой расе прежнего, на короткий миг, на полтика проступает тяготящийся своей судьбой вершителя и творца, ненавидящий её, презирающий и её и себя страдалец… Вы смотрите изумлённо. Не удивляйтесь. В нашей общине на севере была большая школа, а я был там учителем. Я многое знаю о прежних, даже могу говорить, как они, и, если бы не мор, заставивший уйти, был бы там учителем и посейчас… Я рыдал, когда хоронил Нию, мою жену, верите? Такой немолодой уже человек, а рыдал. И он, вчерашний, тоже. Он говорил, что оплакивает мир, которому желал только хорошего. Он любил его, своё погибшее создание, как иные любят человека. Да, погибшее — наш мир, если угодно, впал в беспробудную кому. Тихую агонию, незаметную, но присутствующую. Что-то где-то сдвинулось, сломалось — во времена прежних ли, может, после их гибели… И он, наш создатель, не в силах ничего починить. Он сказал: запустились необратимые процессы. Ничего больше не возобновится, несмотря на старания конфедератов, никакой цивилизации не будет. На Луне, сказал он, слишком много трещин. Потому-то Очищение — не торжество. Поминальная тризна. Отказать в ней покойному — нарушение всяких устоев. Наш мир, как гнилое зерно, больше не способен прорасти. Его ждёт погребение. И я с этим согласен.

Человек во дворе дома Петра-охотника ждёт ровно столько, чтобы его увидели, и ни секундой больше, чтобы дальше крика дело не зашло. Старушка с пучком белых волос и отчеканенным на лице страданием смотрит на человека из окна. Смотрит на его ладони, испачканные кровью, на зажатый в правой руке тяжёлый деревянный брус, на флегматичную ухмылку и усталость хорошо поработавшего. И кричит опять.

Человек роняет брус на землю, разворачивается и уходит.

Шаги навстречу солнцу — что может быть эффектней для убийцы-женщины.

— Чушь собачья! — не соглашается Капитан. — Чушь собачья эти пустые громкие и красивые слова… Вы — здесь, вы живёте, вы дышите этим воздухом, ваше сердце бьётся, вы любите кого-то, вы к кому-то привязаны — и вдруг вас списывают в утиль… то есть выбрасывают, как то самое зерно, а вы и рады. Вам так не нравится жить? Я бы поверил, если бы вы сами это не опровергли. Вы и жизнь любите… сумасшедший…

— Может быть, чушь. Может быть, и сумасшедший… Зато слова мои — правда, и я это вижу столь же долго, сколько живу. Наш мир не вышел, не получился. Кривобокий хромоногий уродец, изъязвленный и слепой… Пусть покоится в небытии. Взамен родится новый.

— Вызывайте санитаров. Пациента пора паковать.

— Я честен перед вами, — возражает Костыль. Если слова ему и не понятны, интонацию он различил хорошо. — Это — лишь честность.

— И попытка судить с высоты как раз божественной, — говорит ему Четвёртая. — Вот вы, нас останавливающие — не слишком ли много вы берёте на себя самого, одного человека, решая судьбу всех вокруг вас?

Идущие ждут ответа. Старый пасечник улыбается.

— Тот же вопрос я задал бы вам, не будь вы прежними. Тот, кто сильнее… ему всё можно. В этом главная беда. Но открою вам, сильным, тайну: и червяк способен кусаться. Прямо сейчас он разевает челюсти. Не пораньтесь.

У дома Петра собираются деревенские. Их полусонное, нервозное перед ожидаемым торжеством недоумение сменяется ужасом. Затем — гулким, всё нарастающим гневом. Из небольшой кучки сборище превращается в толпу — быстрота распространения экстраординарных новостей неудивительна для места, которое много зим живёт однообразно и размеренно. В хоромах пророчицы все спят, спит и старейшина, а над дорогой, поблескивая, уже плывут вилы и топоры. Несущие их руки нарядны. Деревенские не позволят испортить себе так долго ожидаемый праздник.

Рыжеволосая женщина в ответ на двусмысленную аллегорию только пожимает плечами.

— Червяки нашего мира обычно дохнут, стоит наступить на них ногой.

— Но вы-то в другом. Я не хочу вашей гибели, прежние. Спрячьтесь и переждите.

— Переждать что?

— Капитан!

Курт врывается в комнату.

— Там толпа… люди, местные. Идут сюда. Злые. Что делать?

— Познакомимся и поговорим.

— Не уверен, что они хотят разговаривать. У них оружие и вид линчевателей. Решили вздёрнуть служителей культа? Если это связано с Очищением, то я их всецело поддерживаю. И того, кто прочистил им наконец мозги…

— Связано с другим, — пасечник осторожно опускает голову мальчика на пол, подкладывая под неё свою свёрнутую куртку, и поднимается на ноги. — Они идут, чтобы убить армейцев.

— Нас, что ли? За что?

— За то, что вы, конечно же, не совершали, но доказать это вы им не сможете. Какой-то силе очень хочется вашей смерти.

— Вчерашнему богу? — иронично спрашивает Четвёртая.

— Нет, не ему. Я же сказал, он с вами одной крови…

— Откуда они знают, что мы здесь? — Курт смотрит на пасечника с подозрением.

— Чужая сила позаботилась об этом. Я без понятия, как, да это и не важно. Бегите, прячьтесь — в поле, в лес…

Капитан выразительно передёргивает затвор своей винтовки.

— Ах, да, — понимающе шепчет Костыль. — Солдаты. Неправильно говорят, что конфедераты — ближайшие потомки прежних. Они под прежних только рядятся, а вот армейцы… Истинные сыны. Тогда я, пожалуй, заткну уши. Сегодня будет слишком много смертных криков. Ещё наслушаюсь.

— Это она, — причитает Белая. — Убийца!

Четвёртая непонимающе смотрит на палец, указывающий в её сторону. Толпа ревёт от ненависти.

На ярмарке они всегда располагаются скученно — ряд к ряду, лоток к лотку, небольшой, но дружной и взаимопомогающей общностью. Приходить на ярмарку вооружёнными вообще-то запрещено, но у кого-нибудь из армейцев, не участвующих в торговле, а наблюдающих за порядком издалека, сидя на одной из повозок обоза, обязательно висит на плече огнестрел. Всё-таки армейцы идут через леса и болота, где обитают дикие звери, а то и что похуже: в землях армейцев есть по-настоящему ужасные и гиблые места. Поэтому в каждом обозе обязательно находятся стражники. Им единственным разрешается иметь при себе оружие — со скрипом разрешается, конечно, но совет окружных деревенских старейшин не может поступать по-иному. Слишком полезные привозимые армейцами вещи, чтобы не пускать их на ярмарку.

Хотя иногда не пускают. Но армейцы сами бывают в том виноваты. Многие их банды, ведущие полукочевой образ жизни и не желающие трудится на земле, не гнушаются грабежом, присваиванием, а то и насилием. Жертвами часто становятся захудалые деревеньки на самом краю тех земель, которые принято именовать центральными. Армейские общины каждый раз яростно открещиваются от действий своих варварских сородичей, но это помогает не всегда — и, когда недовольство совета старейшин достигает определенной силы, торговый путь для армейцев закрывается. Подобное несёт убыток всем, но грабежи и разбой на определённый срок перестают угрожать обитателям приграничья. На определённый срок, не навсегда. Так мы и сосуществуем.