Лина Кирилловых - Идущие

Заря вызревает молочно-розовым. Чёрный кот, лоснящийся и огромный, спрыгивает с забора и призывно урчит. Пойдем, Кубышка, прогуляемся. Но к нему никто не выходит: в доме, что стоит на краю деревни, лицом вниз на полу лежит человек. От него тянет сивухой и потом. Рядом — осколки глиняной бутыли, мокнущие в луже мутной жидкости. Человек не пьян, что с ним часто случается. Он мёртв. Трогая человека лапой, жалобно мяукает кошка. Плохо. Всё плохо.

Капитан слушает тишину дома, погружённого в наркотический сон. Тишина звенит сотнями маленьких цимбал, а здесь, в комнате, после слов Костыля-пасечника, глохнет и леденеет. Курт с Лучиком стерегут основную дверь и чёрный ход на кухне. Снаружи, там, где сидел в подвале мальчик, зарождается крик. Кричит пожилая женщина.

Под окном комнаты Лады прячется тощая тень. Хмурится и скребёт кудлатую бороду. На крик, долетевший с другого края деревни, реагирует на удивление равнодушно — будто уже знает, что там произошло.

Командир качает головой.

— Мы не можем так просто уйти. Нам нужны двери.

— А наши обычные, деревянные вам не годятся? — с улыбкой спрашивает тот, кто представился, как Костыль.

— Увы. Нужны другие.

— И вы не можете их… открыть? Сделать?

— Нет.

— Почему?

— Потому что мы не боги.

Костыль машет рукой.

— Придираетесь к словам, — если и упрёк, то слишком добродушный. — И потом, как-то вы же к нам пришли?

— Это была случайность. Мы не хотели и не собирались. Вмешиваться — тоже.

Костыль пожимает плечами — кажется, что он не особо верит.

— Пусть так. Но теперь-то вы здесь. И уже вмешались. Правда, пока не смертельно…

— Смертельно, не смертельно, — Капитан начинает терять свое многострадальное терпение. Его глодает смутная тревога, а ещё знакомый недосыпный зуд и мерзкое ощущение во рту после этого их деревенского пойла, которое он лишь попробовал на язык, потому как нужно было соответствовать образу благодарного гостя и не настораживать старейшину. Что-то здесь, в этом мире, в этом их разговоре есть очень и очень неправильное. — Смертельно — то, что вы все тут задумали! Мало того, что смертельно, так ещё и отвратительно. Грязный, кровавый цинизм. И какой изощрённый. Надо быть больным на голову, что придумать такое. И одобрять.

Костыль пропускает его слова мимо ушей.

— Так что с дверями? — спрашивает он у Четвёртой.

— Как же вам объяснить… Мы сможем вернуться, если только нам откроют дверь с той стороны, откуда мы пришли. Или если произойдет истончение, когда мы в силах сделать дверь самостоятельно. Но истончение — слияние многих факторов, о которых говорить долго и нудно. Боюсь, вы не поймёте.

— Тогда просто не мешайте, — отвечает пасечник.

— Мне кажется, этот мальчик вам очень дорог. Вы осознаете, что, позволив Очищению свершиться, вы причините ему страшную боль?

— И мальчик, и девочка, и все, здесь живущие, даже те, кто смеётся надо мной и называет старым чудаком… — Костыль поднимает голову к потолку, но глаза его прикрыты. Будто ищет ответ на оборотной стороне своих век. Он кажется очень старым и очень уставшим. — И листья, и деревья, и цветы, и дома, и армейцы, и даже конфедераты. Люди с востока ведь не желают нам зла. Они только хотят сохранить наследие прежних. Я люблю этот мир — он подарил мне жену, любимую. Он, впрочем, её и отнял…

— В таком случае объясните ваше согласие с завтрашним кошмаром. А то мы здесь переливаем из пустого в порожнее, а время идёт…

— Бог, — Костыль улыбается в никуда.

— Бог… вера, религия? Как по мне, вы не похожи на фанатика.

— Скорее на обычного сумасшедшего, да? — Костыль встряхивает головой, чтобы колокольчики зазвенели. — Вот так, в шляпе… раньше ещё и на рукава пришивал, но они быстро оторвались… Позвольте, я расскажу.

Он гладит Серого по макушке. Капитан, не любящий религии вообще, предчувствует долгий и малопонятный ему разговор, поэтому прислоняется к стене, выглядя одновременно смирившимся и раздражённым. Четвёртая показывает взглядом: потерпи. Лада, по-прежнему лежащая в постели, тихо вздыхает во сне.

— У нашего мира есть свой создатель. Не знаю, как там у вас, но здесь — так, — начинает Костыль. Тон у него ровный, терпеливый, хорошо поставленный, как будто всю жизнь он занимался объяснениями. Как будто учил. — Не Разрубивший Луну — то пустышка… Настоящий Бог. Живой. Бог, что, между тем, одной крови с вами… Он приходил и говорил со мной. Вчера вечером. Он назвал мир — ошибкой. И у богов бывают ошибки, да? Вы, которые сами боги… Не отвечайте, мне на самом деле совсем не нужно это знать. Он сказал, что когда-то желал цивилизации прогресса, поворота в нужную сторону, а получил крушение. И что возврат к прежним временам, который так желаем на востоке, — возврат в никуда. Что лучше нам было бы пасти стада, печь хлеб в глинобитной печи и верить в домовых и леших, лучше было бы начинать всё заново, шаг за шагом поднимаясь в веках, чем стремиться сделать подобное одним гигантским прыжком — но даже такое «лучше» для нас уже невозможно, потому что наше время заканчивается. Да… Он рассказал и про это ваше истончение. Сказал, что ожидаемое нами событие поможет вам вернуться домой, раз по-другому никак, раз вас не могут найти и помочь. Он не солгал?

Капитан думает об истончении. О том, что ему способствует. О том, что пасечник и тот неведомый, одной крови с ними, правы. И Капитану всё это очень не нравится.

— Я не пойму одного. За вас, получается, решил кто-то совершенно вам незнакомый, а вы согласились.

— Пусть так, — Костыль кивает.

— Тогда вы либо слишком доверчивы, либо из тех, кто живет в доме с краю и на всё чихать хотел.

— В доме с краю живёт Серый, — серьёзно говорит Костыль. — Как раз на краю деревни. Подождите, не перебивайте, я вас понял: вы имели в виду то, что называется общественной пассивностью. Или даже трусостью. Но это не так.

— Этот пришлый угрожал? Грозил пучком молний? Запугивал? Или пообещал вам денежные горы и безбедную жизнь где-нибудь на островах, если в вашем мире есть острова… или жизнь после смерти — в раю. У вас есть такое понятие — рай?

— Рай у прежних. У нас просто — встреча. С теми, кого любил. А угроз не было, как и подкупа, так что дело в другом.

— Тогда это какое-то ненормальное стремление умереть, да ещё и коллективно, — Капитан качает головой. — Коллективное самоубийство. Всё-таки фанатизм.

— Нет, — отвечает Костыль.

Капитан разводит руками.

— Теперь ты, — обращается он к Четвёртой. — Я сдулся.

Она тянет его за брючину, предлагая тоже сесть.

— Боги… — вздыхает, пододвигаясь и освобождая место. — Вечная история. Что здесь, что ещё где-то. Но вот что я скажу вам, Костыль: никакой он не бог, ваш вчерашний. Если он с нами одной крови и знает про нас, он — человек. Только умеющий открывать двери и ходить из мира в мир. Таких называют Идущими. И все они смертны. Никаких молний, никакого могущества, да и власти ни над кем никакой… Что же вы…