Лина Кирилловых - Идущие

— Это же совсем не по-кошачьи! — восторженно возмущалась подруга. — Невидаль! Дикость! Серый, твоя кошка — чудовище!

— Но-но! — я сгребал Кубышку на руки.

Кошка мурлыкала и тыкалась мордой в клубнично-сметанную миску. Лада как-то предлагала мне показывать её на ярмарке — народ, всегда охочий до чудес, должен был, по мнению подруги, принять и такое, да только я сомневался, что поедание клубники тем, кто должен ловить мышей, сгодилось бы за чудо.

Чудом скорее было бы, если бы кошка заговорила или хотя бы по-человечески пошла на двух лапах.

Чудовище, не чудовище… В самом деле, с такими клыками-то есть ягоды было как-то странно. Они — острые, гладкие, я словно бы невзначай касался их пальцами, когда Кубышка, лежа на моих коленях, зевала — были предназначены для мяса.

Лада трогала мой лоб, жестом опытного лекаря определяя, есть ли у меня жар. Если он был, то мочила платок в колодезной воде и делала холодную примочку. Вообще-то за мной болеющим ухаживала и Белая — они обе иногда даже ссорились, ревниво деля меня, как кусок пирога. Мне было приятно такое внимание — в дни болезни я всегда остро ощущал себя нужным. А болел я нередко: слабое здоровье, как говорила Белая, передалось в наследство от матери. Но я был вполне готов такое наследство терпеть. Все простуды и боли в горле, прилипчивый кашель, распухший нос, кожа, зудящая, будто сплошь искусанная крапивой, и тяжёлая, как чугунный горшок, голова — подобно многому другому, они сближали меня с мамой, воссоединяли.

Ещё одним лекарством отчего-то считалась каша. Всегда простая, из отрубей и овса, в дни болезни эта пресная болтанка превращалась в настоящее лакомство, чему помогали мёд и ягоды. Я лопал такую кашу с удовольствием, тогда как в нормальном, бодром и здоровом состоянии гораздо чаще на неё кривился. Запивал горячим молоком, обжигая язык, и почти чувствовал в воздухе тёплый изгиб улыбок: одобрение и довольство моих лекарей. Каша тоже была заботой — как и грелка под боком, как и подоткнутое одеяло, как и рассказы из книг, тайком стащенных из хором пророчицы, которые Лада читала мне, пока снаружи бушевала непогода или солнце лилось на снег. Я обожал эти сказочные истории, потому что они были о прежних. И всегда хорошо заканчивались.

Воспоминание о жизни, которую я теперь полноправно и честно могу именовать счастливой — этот прямоугольный, чуть суховатый, но вкусный «батончик», подрагивающий сейчас в моей поднесённой ко рту руке. Он говорит мне обо всех тех минувших днях и о ладонях Лады, что щупали мой лоб и гладили по волосам, и вдруг становится странно солён и мокр. Но я успеваю вытереть щёки, прежде чем Четвёртая о чем-нибудь догадается.

Я рассказываю ей про Ладу и Очищение. Четвёртая слушает, не перебивая.

Она помогает мне подняться по лестнице. Ладонь, сжимающая мои пальцы, пожалуй, слишком сильная для женщины, но дружественная и не злая, хоть и торопит.

— И'нат? Так правда — пастух И'нат? Он же меня не выносит!

— Да ну.

— Ты говоришь, как армейцы.

— А я и есть армеец.

— Ты — прежняя. Только не отсюда. Уж я-то знаю, сталкивался…

Замирает, напрягается, после снова тянет меня за руку — вверх.

— Сталкивался с кем? С такими же?

— Да. Сегодня, то есть, вчера вечером… Трое. Двое мужчин и женщина. Имени одного не знаю. Второго, высокого, зовут Ко-респондент. Чудно, правда?

— Не знаю я никаких корреспондентов… вот же… а женщина?

— Молодая. Чем-то на тебя похожа… или не похожа, я теперь запутался. Стилет. Высокий её так назвал.

— Стилет… нет, это не мои. Первый раз слышу.

— Еще высокий сказал: Армада. Сказал, обращаясь к женщине, как будто называл её племя, общину. Ой! Прости, но ты так резко остановилась… Эй? Четвёртая? Ты чего?

Большую часть ругательств я не знаю, но остального вполне достаточно, чтобы задохнуться от смущения, покраснеть и уткнуться в брёвна стены. Ох уж эти прежние. Ох, мои уши…

— … дрянь! — но это она не на меня, просто, похоже, одновременно и разозлена, и очень огорошена. — О чём они говорили, все трое?

— Не совсем трое. Третий подошел позже и ко мне, не к ним. Ну, вот…

Вкратце пересказываю ей и вчерашний разговор под дубом. Но про подарок третьего отчего-то умалчиваю — запинаюсь и сворачиваю рассказ тем, как меня запер отец. Не уверен, что это правильно, однако момент уже упущен: мы выходим из дома на улицу. Разбуженная нами Кубышка мяукает и путается в ногах — не понимает, куда я так поздно собрался.

— Где живёт твоя подруга? — стоя под тёмной прохладой, Четвёртая делает странное: слушает. Слушает ночь, как слушал бы я. Но она — зрячая, я это уже понял. Забавно и внезапно по-родственному приятно оказывается осознавать, что кто-то обращается к миру вокруг так же, как ты.

— В центре деревни, там, где колодец и площадь, — торопливо отвечаю я. — Наверное, спит сейчас.

— Следуя тому, что ты мне рассказал, сама она уйти не захочет. Придется уводить насильно.

— Не надо, — вздрагиваю. — Я её уговорю.

— Не была бы так уверена. Погоди, не спеши! Стой. Нужно подумать.

— Скоро рассветёт. Деревня проснется — наши и так встают рано, а сегодня тем более, Очищение же… Нельзя нам ждать!

— Я должна поговорить со своими.

— Которые в доме старейшины?

— Да.

— Тогда пойдём к ним. Только быстро. Пожалуйста!

Она ерошит мне волосы. Ледяные тоже могут быть добрыми.

Я прячусь в кустах, уже не волнуясь о том, что могу обстрекаться крапивой. Мне холодно, но об этом я тоже не думаю — я просто жду. И слушаю, как шуршит время.

Оно утекает вместе с бегом невидимых для меня небесных светил. Раздробленная Луна ползёт высоко над моей головой, и сегодня она холодна, как сама ночь, но она — часть истории прежних. Придуманного цвета, наверняка ненастоящего окраса — и свидетель, и палач, и жертва. Пророчица оставила Луне только одну роль, хотя на самом деле их три. Мне кажется важной эта случайная мысль, но почему, я не знаю. Я хочу высказать её Четвёртой, когда та возвращается, но тут же забываю от волнения.

— Пошли.

В горнице мужчина — шелест длинных, стянутых на затылке волос, осязаемая собранность и твёрдая привычка главенствовать — крепко берёт меня за плечи. Я ощущаю, что он смотрит мне в глаза. Ещё двое за его спиной, и оттуда непонятно ударяет узнаванием. Узнаванием меня — оно словно бы вдруг запнувшийся вдох. Впрочем, это чувство так быстро проходит, что я не успеваю понять, кому из тех двоих оно принадлежало. Я решаю подумать об этом потом.

Если «потом» для нас всех будет.

— Так он не видит, — говорит мужчина, обращаясь к Четвёртой.

— Мне это и не требуется, — немного запальчиво отвечаю я. И запоздало понимаю, что не было причины злиться: в голосе мужчины не прозвучало жалости.