Лина Кирилловых - Идущие

Капитан смотрит, как старейшина пьёт. Смотрит и щурится. Он больше не приятный и улыбчивый. Он — хищник.

Старик протягивает ей плетёный кисет. Он уже спокоен, и его ладони не трясутся.

— Меня зовут И'нат. А вас?

— Четвёртая.

— Армейцы… У вас странные имена. Мать того мальчика тоже была из ваших. Но её имя мы выговорить так и не смогли, поэтому называли её просто — Свет.

— Почему Свет?

— И взаправду — почему… Но, когда она умерла при родах, муж пошёл топить горе в кабаке. До сих пор так обитается. А сын её — слепой. Вот так.

— Тот дом?

— Да. Спасибо.

— … и б-бам! Божья М-молния, столп очищающий… Никаких конфедератов, никакой прежности. Во славу Разрубившего, свят, свят…

Лицо Капитана темнеет.

Прислужник Ефим кланяется и просит позволения отлучиться. Он незаметно отодвигает правый рукав, чтобы повторить то, что должен сейчас сказать. Этот рисунок он нарисовал себе сам, когда бежал из города: угроза, которой отец неоднократно пугал его в детские годы. «Похитят, уведут, продадут на армейской ярмарке. Будешь всю жизнь чистить чужие нужники. А если понравишься кому-нибудь, армейцы поступят с тобой так же, как поступают с пойманной в лесу девушкой, пошедшей по грибы. И будут поступать так много раз». Старейшина отлупил его и велел не выдумывать. Зато пророчица поймёт. У неё у самой — юная красивая дочь.

Четвёртая бредёт по тропинке. Над её головой чужие созвездия кружатся в хороводе и горит Луна, рассечённая неровной трещиной. Разрубивший Луну, бог-катастрофа — он вверг этот мир в эпоху длиннобородых пастухов и мёртвых городов. Отличный сюжет для фильма. Только пока что неполный. Тёмный и приземистый дом на краю деревни пахнет старостью. А звучит — отчаянием. Четвертая знает, что мальчик где-то поблизости, но всё равно вздрагивает, когда тот зовет её из маленького оконца погреба и дотрагивается рукой до лодыжки.

— Ну, и кто же ты, запертый? — дружелюбно произносит она.

Я говорю ей, что меня зовут Серый. И громко чихаю — должно быть, от сырости.

Она весело хмыкает и усаживается на траву, а потом укладывается, видно, подперев лицо ладонями, потому что в оконце я ощущаю тепло — человеческое тепло вместо ночной прохлады. И голос теперь звучит ближе, как раз вровень с моими осязающими вечную пустоту глазами:

— Почему Серый?

А я и не знаю, что ей ответить.

Серым меня звали всегда, правда, все по разному: Белая — ласково трепя по голове (цвет моих волос?), Лада — словно насмешливой трелью, как птица, Костыль — с ровным достоинством. Ну, а отец — выцеживая звуком отвращения, будто именовал какую-то постыдную болезнь или плюющегося слизью гада. Серый и Серый, таким окрестили, не помню только, кто и когда. Может быть, даже мама.

— А как зовут вас? — спрашиваю я.

— Не «вас», а «тебя». Я ещё не настолько старая ветошь. Четвёртая.

— А? — я не понимаю, что за четвёртую по счету ветошь эта молодая женщина имеет в виду, пока она не поясняет со смешком:

— Четвёртая. Моё имя.

— А где предыдущие трое? — ляпаю невпопад. Она хохочет.

Я торопливо соображаю, что сказал глупость, и пытаюсь извиниться, а заодно попросить так сильно не шуметь, — тут же где-то бродит И'нат — как она уже затихает и снова разъясняет, терпеливо и спокойно:

— Предыдущие трое, моя команда, сейчас глушат бесплатное пойло в доме вашего главного. Надеюсь только, что в меру, и мне не придётся тащить их за ноги… Слушай, Серый. Мне тут сказали, что тебя за что-то закрыли в погребе. Правда закрыли, или ты туда сам залез — отдохнуть, например, от суеты, помедитировать… А?

Что такое «медитировать», мне неизвестно. Спросил бы у Лады, будь она рядом, но…

— Кто сказал? — настораживаюсь я.

Значит, она не случайно пришла!

— Низкорослый бородатый пастух.

Я даже икаю от удивления.

— Серый? — тревожно спрашивает она. — Ты там что — подавился?

— Надо же, — неверяще бормочу. — Нет, ну надо же…

Женщина, которую зовут Четвёртая, протягивает руку мне навстречу. Указательный палец легонько, но точно, как будто знает, куда тянется, — а, конечно же, она ведь видит, хоть здесь и темно — нажимает мне на кончик носа. Я изумленно встряхиваюсь. А потом хихикаю — больно уж забавно вышло. И дружески — почти объятие.

— Пастух сказал мне, что ты здесь из-за Очищения. Серый. Ты можешь рассказать мне про то, что случится завтра?

— Могу, — отвечаю я. — А ты меня выпустишь?

И вдруг пугаюсь — прилив дружеской беззаботности откатывается, обнажая каменистые и холодные недоверчивость и тревогу. Если скажет «нет»? Или пообещает, а в итоге — пшик… Я ведь не знаю, что ей и её товарищам вообще нужно в нашей деревне. Я о ней ничего не знаю, кроме того, что она мне недавно так странно приснилась.

Вместо ответа Четвёртая поднимается на ноги.

— Там у тебя замок или засов?

— Засов.

— В доме ещё есть кто-нибудь?

Белая вернулась к себе. Папаша тоже убрёл — в кабак, видимо. Совесть заливать — но нет, это я про него слишком хорошо думаю… Кубышка только спит где-нибудь, но она не в счёт, наверное.

— Кошка. Одна кошка, — честно отвечаю я. — Которая любит спать на пороге. Не наступи на неё, хорошо?

— Жди, — Четвёртая уходит.

Я слышу удаляющиеся шаги и мягкий шелест травы, далекие, глухие разговоры, сонно брешущую собаку где-то на другом конце деревни, скрип деревьев и кустов, которых касается ветер, и совсем не слышу И'ната, а потом скрипит уже входная дверь, порог и половицы. Четвёртая не задерживается, чтобы, как все зрячие в тёмном помещении, запалить лучинку или свечу. Она просто спускается по ступенькам, ступая аккуратно и точно, не касаясь при этом стены — иначе слышалось бы ещё и тихое пошкрябывание. Наконец звонко лязгает засов — даром, что заржавелый. Я отступаю на шаг, чтобы впустить её. В затхлую сырость погреба, к которой я уже придышался, просачивается запах ночи и металла.

— Ну вот. Выходи, граф-затворник. Выходи и рассказывай, что, из-за чего и как. У меня тут, кстати, мюсли, батончик… а, да, ты же не знаешь… ну, всё равно держи, попробуй. Ягоды, хлопья и йогурт, а ещё куча всяческих витаминов — в общем, то, что нужно растущему организму. Будешь?

Когда я болел, Лада всегда приходила меня поддержать.

— Что, развалина? Изошёл весь на сопли? Подвинься-ка, а то разлёгся, как обожравшийся равк. Вот, возьми. Лекарство, ничуть не хуже трав…

Она приносила ягоды, собранные в лукошко: сладкую чернику и клубнику летом, осенью — рябину, морошку и клюкву с болот, зимой — варенье. Клубнику мешала со сметаной, и, хихикая, кормила меня с ложечки, объясняя тем, что я, больной, мол, слишком слаб. Мне нравилась такая дурашливая забота, пусть даже Лада частенько промахивалась ложкой и капала сметанной густотой мне на коленки и воротник. Сметану слизывала Кубышка. Она всегда была дурноватым созданием и ела ещё и клубнику, иногда прямо с грядок.