Лина Кирилловых - Идущие

— Глупая девчонка, — рычу я достаточно громко, чтобы меня услышал метатель камней. — Я отрежу твою косу и сожгу её на пустыре!

В ответ на мои угрозы смеются.

— Сначала поймай, задница!

Звонкий у Лады смех — как апрельская капель. Из-за такого смеха на неё невозможно сердиться, как невозможно сердиться на весну. Но я упрямо удерживаю на лице разгневанную, как мне думается, гримасу и лезу на подоконник с твёрдо выраженным желанием надавать этой настырной девке по шее.

— Задница! — приветствует Лада мою опухшую морду, показавшуюся в оконном проёме. — Ты и правда похож на задницу, Серый. Что у тебя с лицом?

Плотный, уже налитый жаром утренний воздух толкает меня в лоб. Сегодня будет отличная погода.

Я хочу сказать Ладе, что Посвящённой-младшей нельзя так ругаться, но вместо этого бурчу традиционное «доброе утро» и вываливаюсь наружу, прямо в траву, так и не выпутавшись из одеяла. Сворачиваюсь на росистых стеблях в клубок, демонстрируя своё желание вернуться в тот сонный туман, из которого меня грубо выдернули. Давлю на жалость. Дайте поспать… Девичья нога, обутая в неряшливый башмак, тычется мне под рёбра. Ворчу и изворачиваюсь, чтобы шутливо укусить Ладу за лодыжку. Она хохочет.

— Серый, же ты задница, а не собака… Ну и здоров ты спать! Знаешь, сколько сейчас времени? А помнишь, о чем мы вчера договаривались?

Помню.

— Ты могла бы разбудить меня каким-нибудь другим способом. Более цивилизованным, что ли. Постучать в дверь…

— И получить от твоего папаши?

— Он не ночевал дома. Или…

— Но я-то не знала.

— … или залезть в окно и просто потрясти меня за плечо. Лада. Ты же девочка, в конце концов!

— Нет. Я равк-оборотень. Вою в полнолуние и мочусь на поленницы, чтобы дрова в печи горели фиолетовым.

— Фиолетовый? — всё ещё лежа на траве, приподнимаю голову из своего чуть подмокшего кокона. — Это что такое?

— Как варенье из боярышника, — почуяв знакомую тему про цвета, она мигом меняет своё хулиганское настроение на терпеливое, учительское и усаживается рядом. Я слышу, как шуршит подол её юбки, когда Лада подбирает её под себя, и чувствую, как рассеянное тепло её тела принимает объём и придвигается, создавая ощущение маленькой жаровни. В карманах куртки что-то побрякивает. — Помнишь, такое сладкое-сладкое, густое, тягучее. Мы ели его в ноябре. Матери тогда тот старый пень, Костыль, принёс, чтобы она поворожила над его пчёлами о хорошей зимовке…

— Ты же его стащила!

— Да, — невозмутимо отвечает Лада. — Как обычно.

— А потом у нас дико болели животы.

— Да. Потому что можно было его, оказывается, только по ложечке в день, а не весь горшок сразу, как мы сожрали. Дальше?

— Ага.

— Ещё фиолетовый — перья на грудке у фазана. Фазан — птица — перья — длинные… ясно-ясно?

Длинные, гладкие, заострённые. Будто упругие и мягкие лезвия странных ножей. Я держал фазанов в руках, — осенью их приносят охотники — поэтому киваю.

— И зимний закат. Когда мрак съедает солнце.

Я думаю. Фиолетовый — холодный, твёрдый, острый, но не режущий, ноябрь, увядание, скрытая враждебность. Густота и светопоглощение. Недружелюбный, но спокойный, если его не дёргать. Огонь такого свойства должен не гореть, а стыть. Значит, сидеть рядом с подобной печью будет неприятно и бестолково.

— Ну, понял?

— Понял. Ужас. Лада, не мочись на дрова, хорошо? Рядом всегда найдётся кустик, если вдруг будет совсем невтерпёж…

Лада смеётся.

— Не буду. Ты умеешь уговаривать. Вернее, твоя перепуганная рожа…

Она помогает мне залезть на подоконник и забирается следом, затаскивая за собой одеяло, как добытую охотником шкуру, но в дом не заходит. Так и остается сидеть, свесив ноги и болтая ими, — слышу, как она постукивает пятками ботинок по стене. В этих звуках — нетерпение, поэтому я решаю поторопиться.

В комнате я аккуратно пристраиваю кружку обратно на полку. Для этого приходится взять табурет, но я знаю, как правильно его ставить, — не дотаскивая до лежанки на полшага. Там, в дощатом полу, есть небольшие, протёртые за много лет выемки, как раз четыре, по одной на каждую ножку. Когда табурет попадает ножками в эти углубления, он чуть заметно вздрагивает и оседает. Это значит, что можно залезать.

Полка вся в пыли, хотя я регулярно её протираю. Сейчас июль, и вокруг полно поздних цветущих растений. Через открытые окна пыльца ветром заносится в дом и гуляет вольно, как конфедераты, бродящие по нашим дорогам. Оч-чень верное сравнение, почти красивое, почти похожее на то, как пишут в ладиных книжках. Я помню, Лада мне читала. Только вот она, когда я вслух так умничаю, сочиняя что-то сам, обзывает меня занудой.

В её запасе вообще много ругательств, и по большей части все они выпадают именно мне. «Дитя выгребной ямы», «коровья лепешка», «собачий блевок». Но её коронное — «задница». В нашем общении это слово практически стало моим вторым именем. Я не обижаюсь. Звучит всё же лучше, чем отцово «бельмастый ублюдок».

Потом заправляю постель — если об это разворошенное гнездо споткнётся папаша, ничего хорошего мне не светит. Умываюсь над рукомойником, приглаживаю волосы, чищу зубы крупинками соли.

— Поесть, — сурово отмечает Лада. — Тебе десять тик.

Цок-цокает по круглому диску своего считателя, который, фасоня, носит на запястье, как взрослые, и с шорохом утекает обратно во двор — ждать меня у калитки. Я вздыхаю в пустоту. Когда твоя подруга — немного тиран, жить приходится быстро.

На кухне я уминаю оставленные с вечера сырники, уже немного подсохшие, и приговариваю стакан молока. Вслушиваюсь в утреннее стрекотание за окнами — не прервётся ли оно тяжёлыми шагами. Но нет, папаша, видно, крепко загулял. Да оно и к лучшему.

Для Белой, которая придёт позже готовить обед и прибираться, я оставляю монеты, выуженные из тайника под половицей. Для неё же кладу на стол две обструганные палочки — знак того, что ушёл гулять, и не один. Пусть не беспокоится, старушка. Добрая у неё душа, хоть и любящая всякие сплетни.

Шлепок, краткое буханье, легкий топоток — прибегает Кубышка, трётся о ноги, мурлычет.

— Зверь, не наследи на половик. Пожрать?

Наливаю ей в миску молоко и треплю по загривку, зарываясь пальцами во взъерошенный мех. Кошачье урчание — почти что песня, колыбельная. Единственный в своём роде убаюкивающий звук, который исходит от кого-то, бегающего на четырех лапах. Дождь, шелест ветра в кронах и кошки. Причем все они мурчат каждый по-особенному — кто-то ниже и басовитей, кто-то звонче и тоньше. Соседского Беса так слышно за полсотни шагов. Урчит так же громко, как храпит мой папаша, я их даже иногда путаю.

Но мне пора — половина тиков уже прошли, нутром чую. Пусть у меня и нет считателя, Лада это оправдание не примет. Во двор выхожу через окно — неохота возиться с дверью. Срываю два лопуха, потому что на пути у меня уборная. А после — бегу.