Лина Кирилловых - Идущие

— Сюда.

Свет, тень, свет, тень, шорохи — идём под кронами. Стебельки обвивают лодыжки, сладко и приятно пахнет липами. Стрекочут кузнечики, прыскающие из-под ног.

— Здесь. Здесь было место, куда прежние их ставили. А после шли в парк.

Мы останавливаемся перед чем-то, имеющим плотность и вес. Я чую, что впереди — не куст и не дерево. Что-то неживое, не природное.

— Можешь потрогать.

Большое, длинное, внушительное. Шероховатое, воняющее мокрым металлом. Крошится и осыпается. Я прослеживаю рукой изгибы дуг и чёткие линии, смазать которые не смогли ни непогода, ни время. Тёплое. Даже горячее. Оно — приняло в себя лето. Оно — дружелюбно.

— Лада… На что они похожи со стороны, эти железные кони?

— Ох. На грусть. Они — печальные оттого, что больше никому не нужны. Закрыли глаза и погружаются в землю, подставляя дождям свои бока. Как спящие животные, только им уже не проснуться…

Железо трясётся и прогибается, когда Лада забирается наверх. Мелкое чешуйчатое крошево сыплется мне на лицо и руки.

— Ты куда?

— Поваляться на солнышке. Тут плоская крыша, как на амбаре. Ржавчина, конечно, будем потом все рыжие… Но я постелю свою куртку.

Я всё ещё шарю по изгибам и дугам, пытаясь вообразить, как это недвижимое и безлапое когда-то неслось и спешило, распугивая зазевавшихся кур и собак.

— Прежние ездили в них на рынок, как наши на своих повозках, это понятно, — уверенно говорю я. — Но разве лошадям не тяжело было таскать эту железную груду?

— А'томобили ездили без лошадей. Сами по себе.

— Значит, правду говорят: прежние были колдунами.

— Наверное. Только называли свою ворожбу по-другому. «Прогресс», например… Иди сюда, — говорит она, притягивая меня за руку. — Иди, забирайся и ложись. Чувствуешь — солнце…

Когда его лучи разбиваются о предметы, будь то земля или человек, они чуть слышно шипят. Как раскалённый прут, погружённый кузнецом в воду, но в бесконечность тиков мягче. Ш, шш, шшш. Предсмертная песня того, кто отдаёт своё тепло, чтобы согреть других. Только тсс, никому не слова. Слушать природу — тайна таких, как я.

Волосы Лады пахнут июлем.

— Что это такое?! А?!

Я вздрагиваю от неожиданности. Пытаюсь принять сидячее положение, но не рассчитываю и сваливаюсь с нагретой солнцем узкой крыши, как куль с безмозглой картошкой. Бух — и прямо в крапиву. Равк раздери!

— Мама! — возмущённо вскрикивает Лада.

Пересмешник, замолкший было, заводит новую трель. Деревья колышутся. Вот тебе и уединённое место…

Мать Лады — поганка. Тот самый ядовитый блёклый гриб, которым три зимы назад отравилась жена Костыля-пасечника. От неё пахнет лекарствами, затхлостью и пустотой. Очевидно, что она согбена, сморщена и уродлива. При звуках её ходьбы слышно характерное постукивание — это посох. Странно, что ей удалось подобраться так близко, а я её не услышал. Задумался, должно быть, слишком глубоко.

— Мама, — уже успокоившись, говорит Лада, но я чую, что подруга злится. — Что ты здесь делаешь?

Злость — красно-коричневая. От своей болит в груди, от чужой подташнивает.

— Разрубивший поведал мне, что ты снова расхаживаешь по кромке греха, и указал, где искать. Но и без его всеблагих слов я знаю, что должна тебя выпороть. Домой, лахудра.

— Я — гуляю.

— Ты — делаешь так, как я сказала. Живо.

Чем ближе Очищение, тем больше поганка лютует. По-моему, должно быть наоборот: Ладе, пусть я и не знаю, в чём именно оно заключается, доверили очень ответственное дело, и не шпынять её надо, а напротив, дать побольше воли и отдыха. Но я — просто мальчишка, которого поганка недолюбливает. И, тем не менее, делаю попытку вмешаться.

— Посвящённая-старшая, она не виновата…

— Закрой свой рот, армейский выкормыш. От тебя смердит мертвечиной, как от всех чёрно-зелёных. Лада. Идём.

Лада, конечно, может поносить меня на чём свет стоит, но не терпит, когда это делает кто-то другой. Пусть даже и её мать. Вот и теперь она ершится и скалится, мгновенно становясь колючим хищником.

— Закрой свой рот сама! Старая ты кочерыжка!

Поганка хлещет желчью и лупит своим посохом по ржавым стенкам повозки прежних. Обычная ситуация — ссора между матерью и дочкой. Привычная, я бы сказал. За зимы общения с Ладой я их наслушался досыта. Семейные ссоры — чёрно-бурые, дурнопахнущие. Когда при них присутствую, всегда кажется, что топчусь по грязи скотобойни. Мерзко. Правда, когда на меня орёт папаша, его вопли окрашены в душные цвета болот. Один в один напиток, который плещется в папашиной бутылке. Но это мерзко не менее, даже чуть больше, потому что уже моё и давит именно меня. И все ссоры заканчиваются одинаково — победой взрослых, тайной или явной. Они нас кормят и одевают, и это неоспоримо. Они старше, умней и опытней. Мы без них пропадём.

Лада фыркает и скатывается с крыши. Я выбираюсь из крапивы, где сидел до сих пор — хорошая защита от поганки, между прочим, но оно само собой так получилось, не специально. Запомню на будущее.

— Найдёшь обратную дорогу, Серый?

— Без проблем. Пока, Лада.

Я тянусь, чтобы сжать ей руку на прощание и хоть немного подбодрить.

— Не смей касаться моей девочки, равково племя! Она — невинная!

«Невинный» — значит «невиноватый». Лада на самом деле во многом виновата — в том, что ворует из дома еду, дразнит пасечника Костыля из-за его шляпы, грубит церковным служителям, называет свою мать «каргой» и «кочерыжкой», меня — «задницей», плюётся и дерётся, но это всё мелкие вины, несущественные. Мне кажется, мать Лады вкладывает в слово «невинный» другой смысл, но какой именно, я пока не понимаю. С тех пор, как в деревне заговорили о приближении дня Очищения, она носится с неизвестной мне ладиной «невиноватостью», как с Осенними дарами. Впрочем, как пророчице, ей виднее, хоть она и поганка.

День Очищения был предсказан много зим назад, после шестого пришествия конфедератов. Это все знают. Старики говорят, что седьмое, до которого осталось три дня, благодаря Очищению станет последним. Так повелел Разрубивший Луну, вложив свою волю в уста пророчицы. Легенды, ритуалы… Я вот всегда был озадачен другим. Как у поганки могло появиться Солнышко, я никогда не понимал и не пойму. Разве что Лада — приёмная. Тогда это всё объясняет.

Кубышка спит на пороге. Я ощущаю её — тёплый свернувшийся комочек — и осторожно перешагиваю. Однажды случайно отдавил ей хвост, так до сих пор стыдно.

Белая уже прибралась. Возится на кухне, гремя печными заслонками. В доме пахнет мылом и отчего-то вениками, совсем как в бане. Похоже, была влажная уборка. Странно — сегодня же только середница.

Белая ласково треплет меня по голове. Руки у неё узловатые, морщинистые, ходит она с палочкой и горбится, как поганка, но Белая, в отличие от пророчицы, — сама доброта. Белой её все зовут, как сказала мне Лада, оттого, что волосы у неё такого цвета, седые.