Лина Кирилловых - Идущие

Дорога уводит вдаль, в ту неведомую мне загоризонтную дымку, откуда приходят странники и конфедераты и где никогда не был никто из наших. Она знакома мне до последнего камня, эта дорога, здесь прямая, ровная, там ведущая под уклон, обвивающая щиколотки пылью и хранящая раздробленные запахи всех, кто когда-то давил её своими подошвами или копытами. А ещё рядом со мной бегут направляющие шаги, и я слушаю их, как торопливо-упругое тик-тик-таканье считателя, вырвавшегося из-под своего стеклянного диска и перебирающего стрелкам по грязи и песку. Звук шагов не даёт мне сбиться и съехать в придорожную канаву.

— Куда мы? — выдыхаю.

— Вперёд, — Лада хватает меня за руку. — Всегда вперёд, слава Разрубившему!

У нас есть ноги, чтобы бежать, и лёгкие, чтобы дышать, а что ещё нужно в это летнее утро? Разве только, чтобы не было дождя. Возблагодарим Разрубившего за мудрость, дарующую нашим телам способность к передвижению. Вперед!

— Я нашла… такое место… уединённое… готова спорить… никто ещё… о нём… не знает…

— Где?

— За рекой… за поломанным мостом… выше по течению брод… и тоннель! Он весь зарос… папоротником и малиной… а за тоннелем…

— Что?

— Невероятное!

Вперёд!

Мимо пастбища, где И'нат-пастух сторожит ленивое стадо коров, перхает в бороду и плюется табачной жвачкой. Мимо картофельных полей, пахнущих разрытым чернозёмом, мусорного оврага — обиталища бродячих кошек и ворон (Кубышка тоже сюда наведывается, дружит с местными котами, от которых приносит приплод), берёзовой рощи, тихого кладбища с вехами, вперёд и дальше, к концу общинных земель. Мне нравится, что наш с папашей дом на самом краю деревни. Выйди за ограду — и воля.

— Теперь… направо…

Здесь мы поворачиваем в поле. Окрик предупреждает, что впереди канава, и я отправляю своё тело в широкий прыжок, послушный привычной команде подруги, а потом снова следую за ней. Рядом с ней. Солнце изливается сверху, щедро, как оно всегда делает в летние дни. По буеракам и кочкам, почти не сбавляя скорость, мы бежим наперегонки с тёплым ветром — будь я менее закалён нашими с Ладой прогулками-спешилками, непременно сломал бы себе где-нибудь ногу. А так довольно бодро несусь, не отпуская её руки, и мои лёгкие шумно глотают воздух, а нос радуется тому, сколько здесь разных запахов: цветы и травы, мелкие зверьки наподобие мышей и кротов, вода, коренья, глина, бабочки и шмели. Сейчас мы с Ладой — единое целое: я — груз, чтобы она, лёгонькая, невесомая, не оторвалась от земли и не улетела к фазанам и облакам, она — сила, влекущая меня вперёд. Поддержка и взаимовыручка. И горсть репейника мне за шиворот, если побегу слишком быстро или начну толкаться, и пинок, и щипок, и подножка… Мы с ней — лучшие друзья, и всё этим сказано.

— Серый, задница… весёлая задница… к чему эта радость? Пасть порвёшь.

— Всё из-за тебя. Ты ведь такая…

Скажу «сильная» — задерёт свой нос, скажу «друг» — обзовёт снова, поэтому я делаю вид, что не хватило дыхания.

Она хихикает. Смеяться так тонко и многозначительно умеют только девчонки — ещё одно преимущество их странной породы. Обхватывает меня за плечо и — мягкое, сухое, горячее — к щеке. Тот самый хихикающий рот.

Что же это такое и зачем, Разрубивший?

Я сбиваюсь с темпа, въезжая ногой в кроличью нору. И падаю, конечно же, падаю, точнёхонько мордой своей недоумённой прямо в землю.

Трава, чернозём, червяки. Приятного аппетита….

Пока я отплёвываюсь, Лада прикладывает подорожник к моей содранной коленке.

— Ты — неуклюжий.

— Ага. Прямо как мой папаша, когда перепьёт.

— Это значит «всегда»?

— В точку.

Теперь мы смеёмся вместе.

На щеке, кажется, цветёт огненное… Не знаю, как назвать это растение. Но для равновесия и на другую щёку поместить бы его не мешало. Только вот я слишком смущён и трушу, чтобы попросить Ладу об этом, а она сама про всё уже забыла.

Шум реки за нашими спинами похож на голодное бурчание. Но это только кажется — река сыта. Она переполнена дождями, прошедшими в конце весны, и теперь несёт свои воды величественно и широко. Даже переходя её по броду, я намочил штаны выше колен. Река — это водоросли, камни, отмели, кусачие скользкие раки и бьющиеся веретёна рыб, которые оставляют на руках запахи чужой, холоднокровной жизни, слизь, чешуйки и влагу. У реки всегда прохладно, даже в самый зверский зной. Река — друг.

Лада отодвигает заросли-царапки. Я держусь за её плечом, пытаясь на нюх — слух не годится, все шумы глушит речное ворчание, — определить, что там находится. Чую камень — но это ещё с реки; чую тьму и пустоты, гулкие, как внутренность деревенской церкви; чую ветер. Там, за царапучей малиной, дует. Там действительно ход.

— Вот он, тоннель. Нехоженый-неброженый… Наши тут малину не собирают, равка боятся. А чего его бояться, когда он сам колючек не любит и здешние места обходит стороной. Равк — неженка. Пойдём, Серый.

Пролезаю сквозь заросли. Зябко, влажно, пахнет плесенью и мхом. Каплет вода. Шарк-шаркают шаги, громко и звонко. Эхо развлекается, призрак-непоседа.

— Плитка, — Лада подносит мою ладонь к стенке тоннеля. — Вещь прежних.

Плитка — прямоугольная и маленькая, как кусок половицы. Там, где не заросла мхом и не покрошилась — гладкая, как речной камень и диск считателя. Холодная, как вода. Мне она сразу понравилась, с первого прикосновения. Она безлика, но полна достоинства — не вычурное украшение, а нужная часть. Она держит. Укрепляет. Она похожа на панцирь.

— Прежние часто использовали её в своих каменных домах. И таких тоннелях. Подземных переходах. Этот, похоже, выводил к реке — оттуда, куда мы сейчас идём. Наверное, раньше здесь была зона отдыха. Что-то вроде парка.

— Парк?

— Отдых, трава, деревья, скамейки. Они сидели посреди деревьев на скамейках или на траве, ели, пили, читали книги и разговаривали. Поэтому они мне нравятся, прежние. Они любили то же, что люблю я. Вот бы встретить хоть одного такого…

Но это всё пустые мечты. Прежние умерли.

— И что бы ты сделала, если бы познакомилась с прежним?

— Попросила бы его прокатить меня на а'томобиле.

Я фыркаю. До ужаса неприличная шутка.

— Не ляпни такое при взрослых. А то вымоют тебе язык с песком…

— А'томобиль — не телега золотаря, как вы все считаете, невежественный народ. Так они называли своих коней из железа. Сейчас, кстати…

— Сейчас что?

— Сейчас я тебе их покажу.

Тоннель идёт вверх. Тонкий ручей, прорывший себе русло в его твёрдом кусковатом полу, облизывает носы моих ботинок, и без того мокрых после перехода через реку. Спешит к большой воде. Продравшись сквозь кусты, выросшие на выходе, мы выбираемся туда, где воздух тёпел и золотист. Тоннель кончается, приходит простор — колыхающаяся под ветром трава и голоса птиц. Ветер поёт о дальних дорогах, ведущих на запад и на восток, и приглашает, зовёт так назойливо, что, дай только слабину, и ноги побегут сами. Ветер манит вперёд, в город камней, но в город нельзя, и я туда не пойду ни за какие богатства.