Сергей Яковенко - Омут (СИ)

— Да. Это вопрос теста, — она снова едва заметно улыбнулась.

— Да. Я позволяю себе смеяться. И делаю это с удовольствием.

— Иногда я вру, что не хочу никого убивать.

— Мне кажется, или этот вопрос уже был?

— Иногда я вру, что не хочу никого убивать, — настойчиво повторила рыба.

— Нет.

— Мне нравится смеяться.

— Безусловно.

— Иногда, когда я расстроен, я смеюсь.

— Не думаю.

— Пожалуйста, отвечайте только «верно», «не верно», «затрудняюсь ответить».

— Не верно.

— Я люблю слонов.

— Да, очень люблю слонов. Даже больше, чем кофе!

— У меня много врагов.

— Нет.

— У меня врагов больше, чем я бы того хотел.

— Нет.

— Я испытываю негативные чувства по отношению к людям, желающим доставить мне неприятности.

— Да.

— Когда мне не удается переступить через трещину на асфальте, я расстраиваюсь.

— Нет.

— Если мой враг предложит мне кофе, я откажусь.

— Нет. Возможно, он пытается со мной примириться.

— Только «да», «нет»…

— Знаю, знаю. Хорошо. Я понял. Продолжайте.

— Я люблю заниматься сексом.

— Да.

— Я стараюсь быть преимущественно искренним человеком.

— Да.

— Когда у моих родственников неприятности, я расстраиваюсь.

— Да.

— Я дорожу взаимоотношениями со своими друзьями.

— Да.

— Я люблю свою дочь.

— Да.

— Я никогда не вру.

Только сейчас я понял, что произошло. Женщина с рыбьей головой продолжала сидеть, в прежней позе, зачитывать утверждения и конспектировать мои ответы. Ни один мускул не дрогнул на ее лице. Но все, что ей было от меня нужно, она уже получила.

— Я никогда не вру, — повторила она, не меняя тона.

— Может, хватит уже? — спросил я, чувствуя себя обманутым лопухом.

— Простите?

— Хватит, говорю. Все, что вы хотели от меня услышать, я уже сказал. К чему продолжать эту постановку?

— Николай Евгеньевич, мы должны окончить тестирование. Его результат будет иметь прямое влияние на результаты следствия. Возможно, вам потребуется квалифицированная медицинская помощь. В таком случае ваш адвокат сможет добиться принудительного лечения вместо внушительного срока в тюрьме. Понимаете?

— А если я откажусь?

— Это будет иррациональным поступком.

— Разве психи поступают иначе? Ведь я псих, не так ли?

— Никто не утверждает, что вы псих. Пожалуйста, закройте глаза и сделайте глубокий вдох.

— Да спокоен я! — заорал я на нее и вскочил со стула. Женщина тут же подпрыгнула на тощей пятой точке и стала торопливо собирать исписанные каракулями бумаги в папку. Щелкнул замок, в помещение вошел караульный.

— Все в порядке?

— Да, — бесцветным голосом сказала Илона Александровна, — Мы закончили.

После двух повторных допросов и контрольной беседы с психиатром меня перевезли в специализированное медучреждение для проведения комплексной психиатрической экспертизы. И если до этого адом казалось то, что происходило в СИЗО, то с первых минут нахождения здесь я понял, что настоящий ад только начинается.

Психиатрическая лечебница представляла собой целый комплекс двух и трехэтажных зданий дореволюционной постройки, хаотично разбросанных по внушительной территории. Корпус судебно-психиатрической экспертизы находился на отшибе, в солидном отдалении от других, и внешне походил на заброшенный особняк какого-нибудь зажиточного купца. Было видно, что когда-то, давным-давно, дом был настоящим произведением архитектурного искусства, от взгляда на которое захватывало дух. Это слегка удивило, так как искусство здесь было понятием весьма условным.

Сейчас же здание ничего, кроме депрессии внушить было не способно. При взгляде на мрачные, поросшие мхом стены из крошащегося кирпича, на ржавые решетки, загораживающие давно не крашеные окна, складывалось впечатление, что в семнадцатом году прошлого столетия его отжали матросы с кипящим возмущенным разумом и превратили в склад пулеметных лент, бюстов Ильича и алых транспарантов с призывами к пролетариям всего мира. А для того, чтобы империалистическая зараза не посмела посягнуть на святое, заложили оконные проемы стеклоблоком, установили на них тяжелые чугунные решетки, и возвели по периметру двухметровый кирпичный забор с колючей проволокой и вертухаями на вышках. Как-то иначе объяснить столь массивные укрепления я не мог. Даже в СИЗО, из которого меня сюда привезли, все было значительно скромнее.

Здание встретило фейерверком запахов. Их хаотичный букет вмещал в себя, казалось бы, не сочетаемые ароматы плесени, лекарств, застаревшей мочи, хлорки, еды и еще бог знает чего. Линолеум на полах в приемном отделении (если в подобном месте оно вообще может так именоваться) протерт насквозь многолетним шарканьем, углы загнуты, а через образовавшиеся дыры видны полусгнившие доски, между которыми закаменела жирная, вековая грязь. На каждой двери — массивная решетка со смотровым окошком. Все они открываются и закрываются с громким металлическим лязгом под скрип электрического зуммера.

Меня сопроводили на третий этаж. Вход в отделение отгораживала уже привычная стальная дверь, а около нее, на стене, находилась кнопка вызова дежурного. Один из конвоиров нажал на нее. С противоположной стороны раздался низкий гул звонка. Дверь отворилась. На пороге возник крупный молодой человек в черной форме с хмурым выражением лица и резиновой дубинкой на бедре. Конвоир представил ему сопроводительные документы. Тот бегло их изучил, кивнул и позволил войти.

Я оказался в давно не проветриваемом, тесном, плохо освещенном коридоре, стены которого до половины выкрашены темно-зеленой краской. Меня сопроводили в самый его конец и заперли в камере, которая практически ничем не отличалась от той, в которой пришлось провести последние несколько недель. Главными отличиями, пожалуй, были сырость и плесень, которой обильно поросла одна из стен от пола до потолка. Причем, к этой самой стене были прикреплены и нары. Я не без грусти подумал, что теперь не одинок — буду спать и чувствовать, как грибы медленно забираются под одеяло. Но внимательно обследование постели разрушило мои предположения и стало ясно: грибы не будут забираться под одеяло ночью, они уже давно были там.

С наступлением темноты на потолке зажглась тусклая лампочка, смачно обгаженная мухами. От ее света начали болеть глаза. Я прилег на нары и еще долго ворочался, прежде чем смог уснуть.

Снился Гена. Я смотрел на него из окна камеры. Почему-то во сне вместо стеклоблоков были прозрачные стекла, и мне было видно все, что творится во дворе. Гена копал яму, периодически махал мне рукой, улыбался. Я зачем-то спросил у него, как сыграли наши, а он сказал, что теперь это не имеет никакого значения. Когда я спросил почему, он ответил, что на самом деле это никакие не наши, а самая настоящая империалистическая зараза и давить их надо, как клопов. Тогда я спросил, для чего ему яма, а он ответил, что собирается деда хоронить. Дед у него умер от рака.