В Бирюк - Понаехальцы

Это грустно, печально. И чуточку смешно: мы же знаем, что утром солнце снова встанет, снова будет светить и согревать.

Наши души поют в унисон. Неслышно, но вместе.

Грусть — смешна, а смех — грустен. Маленький эмоциональный опыт. Который мы проходим только вдвоём. Который нас объединяет. Или разозлит. Если кто-то начнёт над этим насмехаться.

Я — молчу. Он — тоже. Мгновения возникающей душевной близости.

В тишине, в подступающей темноте, они его пугают.

Он ничего не сказал, не сделал. Он почувствовал. Ощутил себя — открытым. Открытым — чувствам. Нашим. Общим. «На двоих». Не показал, не проявил. Даже не осознал. Движение своей души. Выход из состояния «князь святорусский, властный, грозный» в состояние «человек». Маска, постоянно носимая, приросшая к душе, чуть сползла.

Лёгенький оттенок. Оттенок близости. Чуть-чуть… нет, ещё не трепета душевного, не сладости общения, не счастья «когда тебя понимают». Но — возможности.

«Воевода Всеволжский» — уже не чуждый лысый здоровяк, не «хрен с бугра», а кто-то знакомый.

Друг? Со-чувствующий? Задушевный? — Ещё нет. Пока ещё…

Изяслав зябко передёрнул плечами.

– Ну, где тут чего? Веди в трапезную, Воевода.

– А не лучше ли сперва в баньку? Намучились, поди, с дороги. Вымоетесь, пропаритесь. А потом в чистом — и за стол. С полным-то брюхом париться — тяжко.

– А чистое-то дашь? Веди.

Четвёртая победа. «Здесь на вы не говорят». Про «банное братство» — я уже много раз…

Встревоженный своей эмоциональной чувствительностью, проявленной на «фурункулёре», Изяслав снова входит в тональность «господина и повелителя» — требует дождаться своих телохранителей, требует факелов, говорит громко, командно:

– Полотенца-то хоть вышитые? Веники-то хоть запарены?…

И вдруг «даёт петуха».

«Где тонко — там и рвётся» — скачки эмоций, настроения дают отдачу в дыхании, в голосовых связках.

Смотрит на меня испуганно — не заметил ли я? Не буду ли насмехаться?

Если вы ненароком выверните тарелку супа на соседа, то невежливый человек — выскажет вам своё неудовольствие, вежливый человек — сделает вид, что не заметил. А воспитанный — сделает вид, что сделал вид.

Я — воспитанный. Святорусский этикет мне ставила в Киеве столб-баба из иранского гарема. Так что Изяслав… не знает, что и подумать. Скорлупка «княжеской чести», самоуверенность «господина прирождённого» даёт ещё одну трещинку.

Баня у меня хорошая, парилка горячая, воды вдоволь, в предбаннике чисто и светло.

– А это что за… за хрень яркая?

– Светильники стеклянные. Сами делаем.

– А внутри у них чего? Вода горючая?!

– Глицерин. Сами варим.

– Гляци…? Чудно…

– У меня много чего разного, чудного да полезного. Будет охота — покажу.

– Об чём задумался, Воевода?

Лавка на глаза попалась. Вспомнилось, как на ней несколько месяцев назад — всего-то ничего — Вечкензу… распластывали для употребления в полусогнутой позиции. Теперь они с Самородом всю мордву под себя нагибают. Как-то там они…

– О делах мордовских, княжич. Люди там… всякие. Но о делах — после, завтра.

Встретивший нас Ивашка обнаруживает в одном из Суздальских витязей старого знакомца. Ну, как «знакомца»? — В одной битве рубились. Правда — по разные стороны. Второй телохранитель пытается убедить цедящего через губу слова Чарджи в чём-то… лошадином. Всё жарче, всё громче. Появляется Алу, ещё пара парней из обслуги. Идёт весёлый трёп, ни слова о делах, вдоволь выпивки, вдоволь закуски.

– Девок звать?

– Да на кой? И так хорошо сидим!

Здешние к крепкому непривычны. Я про это уже… Изяслав, взбодренный и, одновременно — измученный парилкой, от выпитого, от жары, рывками хмелеет, оплывает, тяжелеет. «Корсет души» княжеского корзна сползает, слабеет. Не менее важно, что непривычные к сорокоградусной, запивающие её пивом, хмелеют его витязи-телохранители. Один вдруг вскакивает и орёт:

– Да не может никогда такого быть, чтобы каурый жеребец — игреневого обошёл! Ни в жисть!

Уже начавший кунять Изяслав вскидывается, ошалело оглядывает застолье. Я наклоняюсь к его уху:

– Орут сильно. Пойдём отольём. Накинь вон.

Очередной успех. Пятый.

Мы выходим вдвоём, оставшиеся спорят о статях. Это такие штуки у животных. У коней — двадцать одна. Пока по каждой не выскажутся — не остановятся.

Облегчившийся, чуть посвежевший Изяслав, вскидывает голову, недоуменно оглядывается. Вокруг уже ночь. Средневековая октябрьская ночь Средней России. Уличных фонарей нет. Тёмные ящики нескольких тёмных строений. Из одного доносятся мужские голоса.

– Пойдём, я тебе одну вещь покажу. Если успеем. Тут рядом. Только тихо.

Я тяну его в другую сторону за рукав наброшенного на плечи кафтана. Он неловко перебирает ногами в чьих-то чужих тапках слишком большого размера, старательно всматриваясь в тёмную землю перед собой. Останавливаемся у бревенчатой стены.

– Тихо. Я — на минуточку.

Обегаю сруб, возвращаюсь.

– Ты эта… куда ходил? Тут холодно. И темно. Пошли ко всем.

– Погоди чуть.

В темноте тени, ещё более глубокой, чем ночная темень двора, в углу, образованном стенами сеней и избы, осторожно вытаскиваю затычку волокового оконца.

Во всех избах в мире волоковые оконца закрываются, «заволакиваются» — изнутри. А у меня тут — вот так.

Подтягиваю его за рукав. Парня трясёт. От холода, от выпитого.

Тихонько советую ему в ухо:

– Глянь-ка. Не узнаёшь?

Внутри избы горят свечи. Ряд пляшущих язычков пламени поперёк помещения. Театральная рампа? — Элемент декорация представления. Ещё — не стена огня, уже — не просто источники света. Хорошо горят. Мои стеариновые.

За ними, на лавке у дальней стены, немолодая, полноватая, крупная женщина. Совсем голая. Без всего. Даже без волос — стриженная. В колено-локтевой позе. Она выразительно изгибается, трясёт головой, покачивает задом. Характерный, извечный набор движений. Обще-хомнуто-сапиенский.

Порнушка. С озвучкой: дама быстро-быстро издаёт… «положенные звуки». Типа:

– ой-ой!.. Ещё! Ещё…! Ах! Ах! О! Хорошо… поддай… глубже… сильнее… О-о-о!

Дама смотрится очень органично. Потому что у её задка стоит Сухан. Тоже — совершенно как из бани. Который, оставив в этот раз мудрости дао и изыски затянутого коитуса в зомбийском исполнении, тупо молотит. Как отбойный молоток.

Женщина всё сильнее прогибается, запрокидывая голову, мотает ею, в свете свечей хорошо видно выражение «всепоглощающей страсти» на лице. Сухан чуть поворачивает к нам голову. Не уверен, что он нас видит — свечки сильно освещают ту, дальнюю половину избы. Но нам, из темноты, хорошо видно каменное, неподвижное, можно посчитать — презрительное, выражение его лица.