Николай Rostov - Фельдегеря генералиссимуса

Порфирий Петрович до последнего момента не верил в то, что рассказал ему тверской полицмейстер. «Выдумал! — твердил он всю дорогу. — Ничего умней не могли придумать, как обвинить меня в этом. Сейчас я увижу ее. Сейчас я ее увижу!»

— Злодеи! — вырвался из груди его крик. — Ах, какие злодеи!

Нет, ничего не выдумал тверской полицмейстер. Все оказалось сущей правдой.

Никого не видя, ничего не замечая, долго стоял в безумном молчании Порфирий Петрович там, на пепелище.

А Селифан с не менее скорбным лицом, чем у безутешного капитана в отставке, внимательно обозрел ужасную картину пожарища; что-то даже поднял с земли, понюхал и запихнул за пазуху; тихо о чем-то переговорил с каким-то мужичком и с какой-то бабой. Во время разговора с ними качал понимающе головой. Потом снял шапку, перекрестился. Подошел к Порфирию Петровичу и, обняв за плечи, отвел к тройке и усадил в сани.

Тут подъехала еще одна тройка. Из нее выплыл господин весьма изысканной наружности в иссиня-черной, с бобрами, шинели, сшитой на английский манер. Помог выйти двум барышням. Барышни сразу же направились к пепелищу, а важный господин чуть поотстал и по-французски спросил, как могут только они одни, важные господа, спрашивать ни к кому не обращаясь:

— Кто такие?

Селифан пренебрег вопросом. Более того, он как бы и не заметил ни подъехавшей тройки, ни барышень — и уж конечно же не заметил важного господина. Демонстративно повернулся к нему спиной и сказал Порфирию Петровичу по-русски, легко грассируя:

— Сир, вот прелести ездить инкогнито! — И засмеялся на чистейшем французском: — Вы не находите?

Важный барин тотчас сделал круглые глаза, но не смешался.

— Извините, — сказал он и чуть склонил голову. — Горе у нас, — обратился он по — французски к Селифану. — У подруги моей сестры вчера заживо сгорела мать. — И указал глазами на барышень.

— Разделяем ваше горе, — ответил Селифан, сделал приличествующую в таких случаях паузу и спросил: — Надеюсь, злодея уже нашли?

— Говорят, нашли, но он сбежал.

— Да как же так, сбежал? — изумился Селифан.

— А вот так, сбежал, — развел изящно руками важный господин. — Темная история.

— Поехали! — крикнул в этот момент Селифану Порфирий Петрович.

Селифан раскланялся с господином в иссиня-черной шинели; с необыкновенной быстротой и ловкостью для своего медвежьего тела прыгнул в сани, взял вожжи в руки, натянул их и гаркнул залихватски. Тройка резко тронулась и понеслась.

В совершеннейшее смятение мыслей и чувств привел графа Ростопчина рассказ капитана артиллерии в отставке.

Правда, сперва он, московский генерал-губернатор, не поверил ни одному его слову. Уж больно сильно попахивало сочинительством, французским романом.

Граф сам пописывал на досуге, и, разумеется, из-под его пера выходили не сентиментальные оды и прочая чувствительная чепуха в духе Карамзина. Рубленым слогом армейских приказов писаны были все его произведения! И будучи человеком прямым до грубости, Ростопчин ухватил своими кулачками белыми серый сюртучишко Порфирия Петровича, да так сильно, что сюртук брызнул во все стороны белыми нитками!

— Признайся, что наврал! — возопил он в праведном гневе.

— Вы забываетесь, граф, — ответил Порфирий Петрович — и васильковые его глаза с ледяной поволокой слез налились кровью.

В миг вразумили Ростопчина эти глаза, ставшие вдруг черными из-за зрачков, которые расширились до размера ствола дуэльного пистолета.

Слава Богу, они были отходчивы оба — и в тот же миг обнялись.

Потом граф зашагал по комнате в смятении тех мыслей и чувств, о которых я вкратце сказал выше.

— Ах, изверги! Ах, душегубы окаянные! — повторял он беспрерывно. — Вот что, — наконец остановился он перед Порфирием Петровичем. — Вот что, голубчик. Это дело мы так, конечно, не оставим. Но тебя ведь сейчас, почитай, пол-России… как беглого каторжника ищет! Переодеться тебе надо, спрятаться.

— Я сам должен распутать сей змеиный клубок!

— Разумеется, сам распутаешь. Больше некому. Но спрятаться тебе, переодеться, Порфирий Петрович, необходимо. Переменить обличье! — озарило вдруг Ростопчина. — Именно, переменить обличье.

— В маскераде, что ли, поучаствовать? — с некоторой брезгливостью переспросил капитан артиллерии в отставке.

— А хоть бы в маскераде! — всплеснул руками Ростопчин. — Что за беда? Они нам вон какой маскерад устроили! — И он невольно глянул в окно. — А вот и по мою душу… из Петербурга, — сказал он через секунду.

В окно он увидел, как три тройки остановились возле его генерал-губернаторского дома — и из саней высыпалось на снег человек семь в конногвардейских мундирах. Среди них он сразу отличил генерала Саблукова.

Огромный, в медвежьей шубе, небрежно накинутой на плечи, генерал Саблуков сам был похож на медведя посреди своих медвежат — конногвардейцев.

Медвежьей походкой он направился к крыльцу, перед этим что-то прорычав своим медвежатам. Потому как враз посерьезнели у них лица, а они до генеральского окрика чему-то или над кем-то весело смеялись, Ростопчин решил, что он им сказал что-то очень грозное.

Но стоило генералу Саблукову скрыться в дверях генерал-губернаторского дома, как они опять безудержно начали хохотать. И так заразительно они это проделывали, что Ростопчину нестерпимо захотелось узнать, над чем они там хохочут. Он готов был даже открыть окно и выглянуть, но одумался. Все же генерал-губернатор.

О генерале Саблукове — первом фаворите государя, человеке очень значительном — он напрочь забыл и вспомнил только тогда, когда слуга Прохор вошел в комнату и сказал подчеркнуто буднично:

— К вам курьер от государя.

Генерала Саблукова Прохор не жаловал.

В виду того, что Прохор весьма незначительный персонаж в моем романе, я не вхожу в подробности причины, по которой он не любил, даже ненавидел сего генерала.

— Сейчас буду! — спохватился Ростопчин. — Извини, голубчик, — обратился он к Порфирию Петровичу. — Дела. Потом договорим! — И вышел из комнаты вслед за Прохором.

А конногвардейцы смеялись по весьма пустяшному поводу.

Высыпав из саней на снег, словно медвежата из берлоги, они, уставшие от неподвижного и долгого сидения в тесноте саней, дали волю своим молодым телам. Кто-то из них, кажется, поручик Ахтырцев, самый молодой и резвый, зачерпнул снег руками, утер им лицо — да и сказал:

— Господа, а в Москве-то снег сахарный!

— Как и московские барышни! — засмеялся в ответ штабс-ротмистр Бутурлин, первый красавец и бретер в полку, и повел своими выпуклыми глазищами в сторону проходившей мимо них в тот момент барышни со своей гувернанткой. Все, естественно, посмотрели в ту сторону — и, разумеется, дружно засмеялись.