Николай Rostov - Фельдегеря генералиссимуса

Смотрите главу восемнадцатую.

Необходимость была утаить, что в мумию капитан в отставке превратился. Живой он был нужен Ростопчину, козырным тузом в игре с Аракчеевым и со злодеями государственными. И в Деле о пропавших двадцати пяти фельдъегерях, а не в Деле о заговоре против жизни государя императора Павла Ι!

Второй слух и был о заговоре, который тайно и окаянно умыслил Ростопчин вместе с французским императором Наполеоном с целью, нет, не убийства государя императора, а замены его на Порфирия Петровича.

Помните курносый нос капитана артиллерии в отставке?

Вздор какой!

Но с какой целью слух этот распустили?

Ясно же, как при пожаре видать, что цель одна — устранить Порфирия Петровича и Ростопчина из жизни.

Очень близко они подошли к раскрытию тайны о пропавших фельдъегерях!

Злодеи просчитались.

Не устранили.

Порфирия Петровича Провидение само устранило.

На время устранило. Видимо, решило проверить, как Ростопчин без Пророка своего справится?

Скажу прямо, пока не очень у него это получалось.

Если бы он без утайки с Елизаром Алексеевичем поговорил, то, пожалуй, Дело о пропавших фельдъегерях и закрылось бы.

«Не в ту сторону глядишь!» — кричал он обер-полицмейстеру, а сам не в ту сторону глядеть указывал. Не на Порфирия Петровича надо было указывать: мол, проснулся и во всю ему пророчит. А бумагу бы ему показал, которая из Петербурга пришла только что. Фельдъегерская почта наладилась. Вот она бумага эта — и поавторитетней той, что Елизару Алексеевичу человек Аракчеева показал!

Дошел до меня слух, что ты против меня, граф, в заговоре с Наполеоном.

Не поверил!

И ты, душа моя, не верь! На вас одних, тебя и Порфирия Петровича, только и уповаю. День и ночь молюсь за вас.

Что касается Аракчеева, то пусть и он потешится, но если уж больно будет мешать и докучать, то гони его в шею вон!

Павел.

Не показал — и не покажет.

Разбил московского обер-полицмейстера паралич. Прямо в приемной генерал-губернатора в тот момент и разбил, как он увидел, что человек Аракчеева кубарем из кабинета выкатился!

Неведомо ему было, что Ростопчин императорскую волю исполнял. Подумал, что заговор, о котором слух был, начался.

А на следующий день вся Москва заговорила, что заговор провалился.

Нет, Ростопчина не арестовали и даже с должности не сместили (император, как вы помните, заговорщиков миловал — на суд Божий отпускал). Один обер-полицмейстер пострадал в пылу заговора, но пострадал не как Беннегсен: жив остался — апоплексическим ударом отделался.

Нет, еще один заговорщик, наиглавнейший, наказан, как государь хотел, т. е. Богом наказан — в мумию превращен!

Третий слух, разразившийся в Москве, принудил Ростопчина сделать два визита.

Первый визит сострадания и милосердия к Елизару Алексеевичу. Поддержать старика, бумагу показать, которую государь ему, Ростопчину, прислал.

Второй же свой визит он предполагал сделать визитом гнева и судного дня к генералу Саблукову и к его дяде князю Ахтарову.

Сразу же скажу, лучше бы он не навещал больного старика. Хотя нет! Что я говорю?! Визит его к Елизару Алексеевичу поднял старика на ноги.

В тот момент, когда Ростопчин поднес к его неподвижным глазам бумагу, глаза его затрепетали; потом дернулась правая рука, как крыло птицы, сбитой влет выстрелом на землю.

Нет, рука дернулась не в последний раз: дернулась — и Елизар Алексеевич поднялся с постели.

— Лежите, лежите, — заговорил радостно Ростопчин: впервые он видел, что бумага государя императора исцелила кого-нибудь вот так — мгновенно! — Вам нельзя вставать. Поберегите себя, Елизар Алексеевич. Вы еще нам нужны.

— Нет! — запротестовал Елизар Алексеевич. — То, что я вам сейчас скажу, даже и на смертном одре нужно говорить стоя! — И он сказал стоя, указав рукой на дверь Ростопчину:

— Пошел вон от меня, заговорщик!

Приписав Елизару Алексеевичу эту выходку к его болезни, Ростопчин без слов удалился. И не успел он отъехать от арбатского дома московского обер-полицмейстера, как новый слух ураганом снежным понесся по Москве.

Шепотом передавали друг другу москвичи содержание той бумаги государя императора, что так чудодейственно исцелила больного. Хорошо, что дом князя Ахтарова был неподалеку — на Поварской, — и он успел передать генералу Саблукову содержание той бумаги самолично. И не шепотом. Вслух, громко и торжественно — как государственный рескрипт! Но мы забежали чуть вперед.

Дом, в котором жил князь Ахтаров (и не пиратом он был вовсе аглицким, а нашим русским Бомарше — комедии превеселые сочинял), поэтически описал в своем романе «Война и Мир» граф Лев Толстой, поэтому я не буду состязаться в мастерстве с графом, да и роман, я надеюсь, вы помните.

По роману в том доме жило семейство графа Ильи Ростова.

Хочу заметить, что имена и фамилии литературных героев его романа подозрительно совпадают с подлинными именами героев моего романа. Это не случайно! Но об этом в другой раз, а сейчас вперед за Ростопчиным в гостиную, в которую вбежала нечаянно Наташа Ростова в день своих именин, — и он, граф Ростопчин Федор Васильевич — московский генерал-губернатор — вошел в свой судный день!

Племянник с дядей сидели за шахматным столом — играли.

— Наконец-то, — вышел из-за стола генерал Саблуков, — объявился! — И широко улыбнулся: — Давно же обещал в шахматы со мной сразиться. А то дядюшка… швах… в наши шахматы.

— Швах-швах, не спорю! — засмеялся князь Ахтаров и, выйдя из-за стола, уселся в кресло. — Играйте, а я посмотрю на мастеров умственных баталий! — Запахнул халат, раскурил чубук и с интересом посмотрел на своего племянника и Ростопчина. Оба, в молодости, частенько схватывались за шахматной доской. До рукопашной не доходило, но жаркими и без того, как говорится, баталии те были.

— Что ж, сыграем, — ответил Ростопчин. — Коли ты так хочешь.

— Хочу-хочу, — сказал генерал, потирая свои медвежьи ладони от предвкушения чего-то сладостного, давным-давно позабытого.

Они сели за стол, расставили фигуры, загадали цвет. Ростопчину выпало играть белыми — и он сделал свой первый и последний, как оказалось, ход в этой партии, а потом уж сказал: