Николай Rostov - Фельдегеря генералиссимуса

— Это бревно и поперек моей жизнь легло, — грустно сказал Павел Петрович — и даже всплакнул. И погрузился в долгое молчание.

— А что государь с него взял? — вывел я его из этого молчания.

— Жизнь, — буднично ответил он мне. — Что же еще государь со всех нас может взять? Жизнь нашу! Денег своих у него, императора, и без наших довольно. — И так печально посмотрел на меня, что — нет, не жалко мне стало его (жалеть это лукавое привидение, как говорится, себе дороже) — насторожился я, любезные мои читатели, подумал, что непременно мне сейчас он такое соврет, такое… что я, как последний дурак, и поверю ему.

— Что насупились? — хитро улыбнулся Павел Петрович. — Думаете, обмануть вас хочу? Разумеется, хочу! И, разумеется, обману. Вы даже не заметите. А почему? Да потому, что вы хотите, чтобы вас обманул. Как там у Пушкина?

— И все-таки продолжим, — сказал Павел Петрович. — А там… хотите — верьте, хотите — нет.

Карета тронулась и через полчаса остановилась возле дома господина Хвостова.

Здесь его ждали.

Сам хозяин встретил его в сенях, провел в гостиную и усадил в кресло возле жарко пылающего камина.

— Что, братец, — спросил Хвостова Суворов, — государь не справлялся обо мне?

— Нет, — ответил Хвостов, — не справлялся.

— А что о моих дорожных приключениях в столице врут?

— Да то и врут, Александр Васильевич, что и слушать совестно!

— И все же, — засмеялся Александр Васильевич, — расскажи. Я люблю на ночь, перед сном, сказки слушать!

И рассказал ему господин Хвостов, что про него в Петербурге сплетничают.

— Ах, подлец! — крикнул Суворов. — На дуэль я его, подлеца, вызову.

— Кто подлец? Кого, Александр Васильевич, на дуэль вы хотите вызвать?

— Потом скажу, а сейчас спать. Устал я, братец, с дороги. Спать! — И Александр Васильевич встал из кресла. — Спать! Спать! Спать! — Но спать ему в эту ночь не пришлось.

— К Вам курьер от государя! — вошел в гостиную ливрейный слуга.

И тут же появился в гостиной князь Долгорукий.

— Господин генералиссимус, — сказал он с ледяной учтивостью в голосе, — государь император Павел Петрович велел мне вам на словах передать, чтобы вы не смели к нему на глаза являться! — И каблучками своими щелкнул, небрежно голову набок склонил — и вышел вон.

Суворов было вдогонку бросился за ним, но остановился в дверях.

— Не угнаться, — сказал он Хвостову. — Да, не угнаться мне за царским гневом. Стар стал. — И пошел в отведенную для него комнату.

И только он голову свою на подушку положил, как в дверь к нему постучали.

— Здесь бы надо в наш роман романтизму подпустить и таинственности в духе старинных романов, — заговорщицки подмигнул мне Павел Петрович и заговорил шепотом: — Дикий ветер завывал за окном, черный дождь барабанил в стекла, косматые тени метались по углам. Вдруг пламя свечи погасло — и в дверь тихо, но требовательно постучали. В жуткий мрак и тишину погрузилась душа его. Человек в черном плаще, пряча свое лицо под капюшоном, бесшумно вошел к нему в комнату!.. Только ведь нынешнему читателю романтизма нашего не надо, — тяжело и горько вздохнул Чичиков. — Не поверит. А так на самом деле и было. Человек в черном плаще вошел к нему в комнату, приблизился к его кровати.

— Не вели казнить, — сказал он Александру Васильевичу и взял его за руку, — вели слово молвить! — И сбросил с головы капюшон.

— Государь! — только и смог сказать Суворов.

Да, это был государь собственной персоной.

На простой карете, обтянутой черным бархатом, он глухой ночью подкатил к дому Хвостова. Черной тенью проскользнул в дом.

Швейцар, разумеется, не узнал его, да и не поверил бы, если бы государь сказал ему, кто он такой. Но столь внушителен был его вид в этом плаще, столь таинственен, что слуга без лишних слов проводил императора в комнату к генералиссимусу — и, нет, не остался под дверью подслушивать. Избави Бог! Сей малый знал, чем обычно такие ночные визиты оборачиваются для них, простых смертных.

Смертью!

И он поспешил к себе в швейцарскую. А государь продолжил свои речи:

— Ты уж извини меня, ангел мой, — сказал он Александру Васильевичу душевно, — за письмо мое вздорное к тебе, за придирку мою вздорную насчет твоего генерала дежурного! Поверишь ли, не знал, к чему и придраться? Вот генерала сего и выискал. Извини. Но меня за сумасшедшего все считают. Считают, считают! — добавил твердо, увидев, что Суворов было хотел протестовать против государева сумасшествия. — Ты первый и считаешь. Вот и подыграл вам всем с этим генералом, чтобы никто не усомнился, что я в гневе на тебя великом! И Долгорукого за этим тотчас к тебе послал, как только узнал, что ты приехал. А что же ты девок этих предпочел? — вдруг спросил неожиданно сурово. — Дай ответ! — И тут же расхохотался.

— Шутником наш государь император был изрядным, — мечтательно проговорил Чичиков. — Да я, кажется, вам об этом уже говорил.

— Нет, — ответил я ему, — вы не мне, а писателю вашему говорили.

— Да-да, припоминаю… говорил. Так вот государь генералиссимусу этих девок в бок и воткнул… шутки ради. Государь от Вейкарта знал, что в этой баньке он не с девками этими баловался, а с Матреной задушевные разговоры вел. В банное окно плохо было подглядывать, да хорошо подслушивать! Вейкарт каждый день доносы государю на Суворова строчил, о чем он с этой колдуньей разговаривал.

— И о чем же они говорили?

— А почем я знаю! Тайная та переписка была. Государь эти бумаги сжег потом. Но мы отвлеклись. К главному… я приступаю!

— Так вы из-за них велели арку триумфальную разобрать? — обидчиво спросил Суворов.

— Из-за них, ангел мой, из-за них! — ответил, продолжая хохотать, император.

Тут Александр Васильевич и рассказал ему анекдот с бревном!

— Значит, рупь всего серебром они за триумфальное это бревно с вас взяли? — еще пуще развеселился государь император. — А с вас, Александр Васильевич, — вдруг продолжил он серьезно, — я и того меньше возьму!

— И чего же вы с меня, ваше величество, возьмете?

— Возьму я с тебя, душа моя, — не сразу ответил государь и замолчал.

Трудный у них предстоял разговор — и государь наш не знал, как к нему подступиться. Опасался он, и не без основания, как Александр Васильевич, генералиссимус наш непобедимый, ко всему тому, что он, государь, удумал, отнесется. Плохо мог отнестись! Разнести, так сказать, в щепки мелкие все им задуманное — и уж тогда даже бревна триумфального поперек дороги не выкатишь!

— Вот что я тебе скажу, — начал говорит государь. — Ты уже знаешь, я круто поменял свою политику. Союзников своих, австрийцев и англичан, на хуй! послал, — употребил государь соленое наше русское слово, чтобы Александр Васильевич до конца проникся важностью разговора. — С Наполеоном, врагом нашим бывшим, хочу замириться с единственной целью, ангел мой, Византию нашу от турка освободить. И ты в сем великом Деле… первым моим помощником будешь. Без тебя, душа моя, ее нам у турка, сам знаешь, не отбить. Но до поры до времени, чтобы басурманы не проведали про наши планы, в заблуждение я их хочу ввести. Ведь если тебя у меня не будет, они не помыслят даже, что дерзновенное я замыслил! — Император посмотрел на генералиссимуса и спросил: — Так как, ангел мой, одобряешь? Согласен?