Александр Борисов - Хрен знат

Солнышко, между тем, расплылось алою лужей именно в той стороне. Оно уже не слепило глаза, но дальше калитки ничего не давало увидеть.

Мы с моим маленьким другом стояли на крыше коровника, бывшего когда-то летней времянкой. Вернее, под крышей, переделанной в плоский навес. Там хранились запасы сена и кукурузы, а в углублении, рядом с бывшей стрехой, припрятан Васькин боевой арсенал. Он с гордостью показал обрез трехлинейки, ржавый трехгранный штык и кусок пулеметной ленты, кажется, от "Максима". Будь я сейчас в своем настоящем прошлом, точно бы позавидовал такому богатству.

- Ва-а-ська! Ты иде?! Сбегай к колодезю, воды принеси!

- Иду, ба!

Нет, не зря взрослые так помыкали нами, представителями последнего поколения, умевшего бегать по земле босиком. Наверно предчувствовали, что эту землю, политую их потом и кровью, мы потеряем бездарно и навсегда.

Как хорошо в их времени! На столе перед сковородкой горит каганец. Мы с Васькой уплетаем яичницу с салом. Электричество экономится: "Вам что, тёмно дЫхать?!" Безудержная мошкара стремится в раскрытую дверь, путается в марлевой занавеске и с шелестом опадает на доски порога. Гудит керогаз. Исходит дурманящим паром кастрюля с каким-то варевом "для Фролки" - того самого колдуна. И чем он такой страшный, если бабушки называют его настолько пренебрежительно?

Но все когда-то заканчивается. Даже долгое ожидание. Мы с

Пимовной идем впереди. Бабка Глафира прикрывает нас с тылу кастрюлей с горячим борщом. В свете новорожденного месяца, тускло поблескивают стекляшки ее очков. А Васька бастует. Сказал, что страшно ему.

Да и мне самому, честно говоря, жутковато. Между хатой и высоким частым плетнем, где у добрых людей разбит палисадник, здесь возвышаются три могильных креста. Ни таблички на них, ни надписей. Утлая собачонка, каких обычно принимает на службу справный хозяин ("гавкучая и жгрёть мало"), усердствуя, роняет слюну. Странно так лает. Сунет желтые зубы под оббитую железом калитку - "р-р-хав, р-р-хав!!!" - потом отбежит к низенькому крылечку и заливается веселым звонком. Ночка-то звездная, мне все хорошо видно.

Дверь открылась, как в фильме ужасов, с громким, протяжным скрипом. Послышалось характерное шорканье, перемежаемое сдавленным матом. Хозяин ногами нащупывал чёботы. Долгая, неясная тень выросла, наконец, на пороге и каркающий голос спросил:

- Кого там нелегкая принесла?

- Собачку уйми, Фрол! - сварливо сказала бабушка Катя.

- Ходють и ходють... - колдун, не спеша, спустился с крыльца и двинулся в нашу сторону.

Был он в длиннополом плаще из брезента, накинутом прямо на голый торс, и застиранных солдатских подштанниках. Голову держал высоко. На стриженой под бокс голове, задорно торчал суворовский хохолок.

- Ходють и ходють, - опять повторил он, выгребая на лунный свет.

Моп твою ять!!! - за малым, не произнес я. Пимовна тоже опешила. Судорожно ухватилась за мою руку.

Это было действительно страшно. Наискось через лицо Фрола, тянулся сабельный шрам. На высоком морщинистом лбу, он будто бы выдавался наружу, двумя параллельными багровыми бороздами, а под правой глазницей смотрелся глубоким оврагом, со склонами, как у куриной гузки, кой-где поросшими редкой, седой щетиной. Сам глаз уцелел. Но, честное слово, лучше б он вытек! Выглядело бы хоть немного по человечески, если спрятать провал под черной повязкой. А так... яблоко, размером с добрую сливу, было покрыто слезящейся красно-розовой пленкой. Оно почему-то застряло на выкате из рассеченных ударом, век. На лишенной узора, некогда радужной оболочке, красовалось бельмо. Оно казалось огромным зрачком, который смотрел вертикально вверх и пожирал свет.

Мне кажется, Фрол просто прикалывался. Он жил как бирюк, и имел в своей жизни единственное развлечение - распугивать незваных гостей. Здоровый глаз поблескивал озорно, губы кривились в насмешке. Он прекрасно осознавал свое безобразие, тот безотчетный ужас, который охватывает неподготовленного человека при единственном взгляде на эту его, визитную карточку.

- Кого там нелегкая принесла? - свирепо спросил колдун, являя свой образ поверх калитки.

- Собачку уйми! - теряя терпение, повторила бабушка Катя.

- Ити его в кочерыгу, опять батарейка села! - преувеличенно громко сказал Фрол и выдернул за провод наушник. - Батарейка, говорю, села! Пойду, поменяю...

Он с шумом отпрянул, в три шорканья развернулся своим еще крепким телом, и побрел по направлению к хате.

- Фух, насилу за вами поспела! - сказала бабка Глафира, ставя на землю, укутанную в душегрейку, кастрюлю. - Видали красавца? Вот так вот, придуривается, издевается над людями. Теперь хоть заорись. Эй, старый пердун! Я ить, тоже сейчас уйду, до завтрева будешь нежрамши!

Брезентовый плащ вздрогнул.

- Ты, что ль, Глах? - живо отозвался колдун. - А я и не вижу! Кто это там с мальцом?

- Что, сослепу не признал? Оно и немудрено! Это ж Катька малая, Пима Ляксеича дочь, невеста твоя...

Устройство кубанской хаты традиционно. Две комнаты - большая и маленькая. У богатого казака крыльцо выходит на улицу, у бедного - смотрит во двор. Захочешь, да не заблудишься. У Фрола русская печь. Она отнимает добрую четверть жилого пространства. Кругом сплошные углы. Зато и уборки в хате - баран чихнул. Да и не развернуться вдвоем. Пока бабка Глафира выгуливает мокрую тряпку и накрывает на стол, все лишние сидят возле крыльца. Стулья и табуретки временно вынесли, чтоб не мешали. Колдун прячет увечный глаз под бескозыркой с красным околышем. Он уже в шароварах со споротыми лампасами и чистой белой рубахе. Как услышал, что в гости явилась сама бабушка Катя, так и помчался в избу со словами "Ты уж, Глаха сама!".

Я хочу спросить у него насчет крестов в палисаднике, но все не могу встрять в разговор. Взрослым не до меня.

- Добрым был атаманом Пим Алексеевич, все и про всех знал. Помню, в шестнадцатом, телушка у нас пропала. Веревку обрезали и с выпаса увели. Мне, аккурат, двенадцать годочков стукнуло, здоровый уже бугай. Да-а-а...

Задумавшись, Фрол теряет над собою контроль. Откинулся на решетчатую стенку перил, и смотрит в небесную бездну, обнажив кадыкастую шею. Под его босыми ногами, заходится счастьем пес Кабыздох. Сунул нос в мохнатые лапы, зенки свои карие закатил и коротко постукивает куцым хвостом. Хозяин, наверное, для него не колдун и урод, а самый красивый и добрый на земле человек, хоть кормит его не он, а бабка Глафира. Я уже тоже привык, и смотрю на лицо колдуна без прежнего содрогания.

- Да-а-а, - продолжает он. - Здоровый бугай! Выходит, что мой недосмотр. Ну, батько покойник и говорит: "Ты Карту седлай, я Баяна, поехали к атаману, пусть разбирается"...

Фрол рассказывает долго и нудно, перемежая повествование бесконечными "да-а-а". Все для него важно: сколько у отца было строевых лошадей, а сколько рабочих, какую почем брали. Что за сбруя висела в сарае и на каком месте. Как будто бы, если что-то не вспомнит, украдет из семьи. Бабушка Катя ловит каждое слово. Ей все интересно. Это и ее детство. Она ведь еще не знает, что если во время помереть, и тебе повезет, то можно туда попасть.