Николай Rostov - Фельдъегеря генералиссимуса. Роман первый (litres)

Дошел до меня слух, что ты против меня, граф, в заговоре с Наполеоном.

Не поверил!

И ты, душа моя, не верь! На вас одних, тебя и Порфирия Петровича, только и уповаю. День и ночь молюсь за вас.

Что касается Аракчеева, то пусть и он потешится, но если уж больно будет мешать и докучать, то гони его в шею вон!

Павел

Не показал – и не покажет.

Разбил московского обер-полицмейстера паралич. Прямо в приемной генерал-губернатора в тот момент и разбил, как он увидел, что человек Аракчеева кубарем из кабинета выкатился!

Неведомо ему было, что Ростопчин императорскую волю исполнял. Подумал, что заговор, о котором слух был, начался.

А на следующий день вся Москва заговорила, что заговор провалился.

Нет, Ростопчина не арестовали и даже с должности не сместили (император, как вы помните, заговорщиков миловал – на суд Божий отпускал). Один обер-полицмейстер пострадал в пылу заговора, но пострадал не как Беннегсен: жив остался – апоплексическим ударом отделался.

Нет, еще один заговорщик, наиглавнейший, наказан, как государь хотел, т. е. Богом наказан – в мумию превращен!

Третий слух, разразившийся в Москве, принудил Ростопчина сделать два визита.

Первый визит сострадания и милосердия к Елизару Алексеевичу. Поддержать старика, бумагу показать, которую государь ему, Ростопчину, прислал.

Второй же свой визит он предполагал сделать визитом гнева и судного дня к генералу Саблукову и к его дяде князю Ахтарову.

Сразу же скажу, лучше бы он не навещал больного старика. Хотя нет! Что я говорю?! Визит его к Елизару Алексеевичу поднял старика на ноги.

В тот момент, когда Ростопчин поднес к его неподвижным глазам бумагу, глаза его затрепетали; потом дернулась правая рука, как крыло птицы, сбитой влет выстрелом на землю.

Нет, рука дернулась не в последний раз: дернулась – и Елизар Алексеевич поднялся с постели.

– Лежите, лежите, – заговорил радостно Ростопчин: впервые он видел, что бумага государя императора исцелила кого-нибудь вот так – мгновенно! – Вам нельзя вставать. Поберегите себя, Елизар Алексеевич. Вы еще нам нужны.

– Нет! – запротестовал Елизар Алексеевич. – То, что я вам сейчас скажу, даже и на смертном одре нужно говорить стоя! – И он сказал стоя, указав рукой на дверь Ростопчину:

– Пошел вон от меня, заговорщик!

Приписав Елизару Алексеевичу эту выходку к его болезни, Ростопчин без слов удалился. И не успел он отъехать от арбатского дома московского обер-полицмейстера, как новый слух ураганом снежным понесся по Москве.

Шепотом передавали друг другу москвичи содержание той бумаги государя императора, что так чудодейственно исцелила больного. Хорошо, что дом князя Ахтарова был неподалеку – на Поварской, – и он успел передать генералу Саблукову содержание той бумаги самолично. И не шепотом. Вслух, громко и торжественно – как государственный рескрипт! Но мы забежали чуть вперед.

Дом, в котором жил князь Ахтаров (и не пиратом он был вовсе аглицким, а нашим русским Бомарше – комедии превеселые сочинял), поэтически описал в своем романе «Война и Мир» граф Лев Толстой, поэтому я не буду состязаться в мастерстве с графом, да и роман, я надеюсь, вы помните.

По роману в том доме жило семейство графа Ильи Ростова.

Хочу заметить, что имена и фамилии литературных героев его романа подозрительно совпадают с подлинными именами героев моего романа. Это не случайно! Но об этом в другой раз, а сейчас вперед за Ростопчиным в гостиную, в которую вбежала нечаянно Наташа Ростова в день своих именин, – и он, граф Ростопчин Федор Васильевич – московский генерал-губернатор – вошел в свой судный день!

Племянник с дядей сидели за шахматным столом – играли.

– Наконец-то, – вышел из-за стола генерал Саблуков, – объявился! – И широко улыбнулся: – Давно же обещал в шахматы со мной сразиться. А то дядюшка… швах… в наши шахматы.

– Швах-швах, не спорю! – засмеялся князь Ахтаров и, выйдя из-за стола, уселся в кресло. – Играйте, а я посмотрю на мастеров умственных баталий! – Запахнул халат, раскурил чубук и с интересом посмотрел на своего племянника и Ростопчина. Оба, в молодости, частенько схватывались за шахматной доской. До рукопашной не доходило, но жаркими и без того, как говорится, баталии те были.

– Что ж, сыграем, – ответил Ростопчин. – Коли ты так хочешь.

– Хочу-хочу, – сказал генерал, потирая свои медвежьи ладони от предвкушения чего-то сладостного, давным-давно позабытого.

Они сели за стол, расставили фигуры, загадали цвет. Ростопчину выпало играть белыми – и он сделал свой первый и последний, как оказалось, ход в этой партии, а потом уж сказал:

– Поделился бы со мной своей тайной, Николай. А то уже вся Москва этой тайной гудит, что толпа на Красной площади перед местом Лобным: головы наши с Порфирием Петровичем уже под топор на плаху положили, но палач почему-то все медлит. Или ты нас на своем генеральском шарфе хочешь повесить?

– Хочу! – смахнул локтем со стола фигурки шахматные генерал Саблуков Николай Алексеевич. – Хочу давно тебе, Федька, морду набить за твои шахматные шулерства! Ты хочешь меня из равновесия вывести, чтоб обыграть. Не получится.

Собрал шахматные фигурки с пола, расставил. Цвет себе выбрал белый.

– Первую партию я тебе проиграл. Теперь моя очередь первым ходить. – И сделал свой первый ход.

Эту партию они доиграли до конца, до полного опустошения своих фигур. С королями одними на доске остались.

Игра проходила в полном молчании, как это принято у истинных мастеров этой игры. И только в конце игры генерал позволил себе сказать, когда он съел своим королем рвущуюся в ферзи черную, последнею, пешку Ростопчина:

– Не я о мумии Порфирия Петровича народ твой московский уведомил!

– А кто же? – спросил Ростопчин и посмотрел на князя Ахтарова – и прочитал ему и генералу по памяти ту бумагу, что получил от государя:

– «Дошел до меня слух… Павел». – И вышел не прощаясь.

– Каков молодец! – восхищенно воскликнул князь Ахтаров, когда дверь в гостиной закрылась за Ростопчиным. – Крепко держит удар. Выиграл он у тебя, племянничек.

– Вничью мы с ним, дядюшка, сыграли, – возразил генерал от кавалерии Саблуков. И не было в его словах никакого иного, заднего смысла. Генерал не умел и не любил аллегорически выражаться. И слух о мумии Порфирия Петровича не он распространил – и не его дядя князь Ахтаров. Слух этот, вы не поверите, распространил сам Федор Васильевич Ростопчин!