Юлия Алева - Лёд и порох

Через кончики пальцев проходит ощущение волшебства: тот, кого нет, кто не может существовать, вдруг оказывается рядом. И я медлю, растягивая каждый момент чуда. Правда насчет свиста пока неясно, но ходить может, обниматься тоже не разучился.

— И что? — спросила я. — Это все не причина мне лгать.

Он смотрит на меня долго, тяжело. Прочитать эмоции на этом новом лице я еще не могу, зато отмечаю как сильно он похудел, выясняю наконец источник свиста — это первобытная трахеостома.

Оборачивается и шаркающей походкой, чуть подволакивая правую ногу идет к столу, где чуть дрожащей рукой выводит на бывшей моей грифельной доске: «Такъ было лучше. Для Васъ. Для всѣхъ.»

Да замечательно просто все придумали. Два великовозрастных махинатора.

— Я ненавижу вас обоих. Боже, как я вас ненавижу. Что вы наделали! — повторяла я, съехав на пол по стене.

Вышла я из домика на пустыре где-то через час после того, как зашла внутрь с совершенно иным настроем. Фрол уже расхаживавший возле лошадей, рассмотрел мое лицо, молча усадил в возок и только перед тем как тронуться открыл рот.

— Домой?

Я кивнула.

— Ваш суженый в окно смотрел, когда уходили. — обронил он уже на полпути.

Только вздохнула. Суженый. Слово-то какое…

— Зато теперь, Ксения Александровна, я знаю — права была матушка, Вы мужу и на том свете покоя не дадите. — пошутил Фрол и мы рассмеялись. Ржали, как кони всю дорогу.

Я пару часов пролежала в постели, не способная сомкнуть глаз. Он живой. Два слога заезженной пластинкой крутятся в голове. Живой. Он все это время был жив. Я убивала человека ради него, а он пытался не умереть. Я ходила на кладбище, а он дышал рядом. Экое самопожертвование. Я спала с Фохтом, а он обрастал пылью на Большой Охте. И ведь помнил обо мне.

Легла на спину, пытаясь вспомнить его прикосновения. Вдавливаюсь в матрас, но это совсем не то. Есть ведь форма извращения — желать калеку? Наверняка, для этого и специальное слово придумали, просто я его не помню. Или все же совсем другое чувство, которое вообще игнорирует соответствие конечностей и других органов базовой комплектации? Завернула правую ладошку наволочкой и попробовала обойтись без нее. Плохо. Неудобно и вообще странно. А он так год. И на люди выйти с таким лицом нельзя. Бедный мой. И дышать через эту адскую дыру приходится.

Да он и поселился в абсолютной дыре, если честно.

Забралась под душ и врубила ледяную воду, чтобы до боли, до остановки дыхания почувствовать что-то настоящее, не иллюзорное.

Жажда деятельности — огромная, но вот куда ее приложить? Отомстить графу — успеется, тем более, что придумать что-то достойное такой лжи вряд ли получится сходу. Первым порывом, конечно, было утащить Тюхтяева к себе и чахнуть над ним, аки Кощей над златом. Мысль, что он прозябает в этом сыром холодном доме, похороненный по сути еще надежнее, чем в могиле — самоизоляцией, выкладываясь лишь в работе на графа, ранила. Но что я могу ему предложить? Более комфортную клетку, только чтобы я сама упивалась его воскрешением — эгоизм. Хотя, не скрою, и это меня бы устроило, лишь бы жил.

Я не медик, сколько бы времени не общалась с ними, дома и здесь — медицина не передается воздушно-капельным путем, так что не могу судить о тяжести его состояния, но раз он почти год протянул, то может и еще пожить. И все это время я хочу провести с ним. Сейчас готова отдать все, чем обладаю — за то, чтобы быть рядом. Вот если бы нам в будущее, где нормальная диагностика и лечат совершенно невозможные вещи, главное найти деньги и клинику! Взять все драгоценности и рвануть во временную дыру. Но нет ее…

Конечно, можно попробовать кое-что еще, но там надо поспешить. Только бы до рассвета дотянуть.

Ранние утренние визиты — вопиющее нарушение приличий. Тем более, что в эту квартиру я со дня переселения родни не заходила. А ведь неплохо устроились — высоченные потолки, просторные комнаты, модные обои на стенах, дубовые полы. Техническая начинка в моем доме получше вышла, но покуда есть прислуга, тут этим не заморачиваются.

— Ксюшенька, здравствуй! — мама в утреннем платье с безукоризненной прической листала читалку. Она стремительно вписалась почти во все тонкости жизни здесь, но куда же без детективов!

— Привет, мам. — Штирлиц, держим лицо. — Вы когда поедете?

— В пятницу поезд. — Успеваю. Она внимательно всматривается в мои красные с недосыпу глаза. — Что случилось?

— Все хорошо, мам. — лучше, чем когда-либо в этом году. — Люська дома?

Реакция сестры на мою просьбу может быть очень разной, тем более, что прошлый ее опыт в пластической хирургии оказался непосильно трудным.

После уточнения, что Хакас уже ушел на службу (странно, что его за пунктуальность пока еще не прогнали из дипмиссии, хотя в греческом королевстве живут совершенно особые люди, могут и войти в положение), я вошла в ее спальню.

В общем-то, даже без подсказки, Люсину обитель можно опознать по непереводящемуся бардаку. В этом вопросе она меня превзошла и достигла высшего уровня мастерства.

— Доброе утро, Люсь.

Она еще ни разу на моей памяти не была приветливой раньше обеда, так что мычание из-под одеяла легко переводилось в нецензурную лексику.

— Люся, поговори со мной, пожалуйста. — стягиваю одеяло с ноги. Поперек щиколотки при ярком утреннем свете можно рассмотреть розовую полоску шрама. Его тут раньше не было, а на Моховой ее мыла мама собственноручно, не допуская моего участия. На второй ноге то же самое, и это после лечения… Бедная моя девочка, как же тебе досталось…

— Отстань!

В другой раз мне хватило бы и твоих шрамов, чтобы устыдиться и сбежать в личную нору, но с субботы я на тропе войны.

— Люся, я уже пришла и не уйду.

Сноп огненных волос, уже заметно отросших за четыре месяца, чуть раздвинулся, открыв пронзительно зеленый, очень злой глаз.

— Теперь ты не в своем доме, так что нечего распоряжаться.

Не время напоминать, из чьих денег оплачиваются все ее расходы.

— Люся, мне твоя профессиональная помощь требуется. — честолюбие у нее всегда перевешивало даже любовь к сладкому, лень и желание поспать.

Теперь уже оба глаза плотоядно осмотрели гостью и сузились перед очередной колкостью.

— Ты на подтяжку лица уже опоздала. — и отвернулась, язва. — А мозги лечить я не умею.

— Люсь, я серьезно. — да я на колени перед тобой встану и землю целовать буду, если только выслушаешь. Гордыня моя осталась за порогом домика на Большой Охте.

Молчание, долгое, вязкое.

— Проси. — Это как в детстве, когда она увлекалась аниме.

— О, светлейшая Повелительница Небес и Земли, — торжественно начала я и не сдержалась. — Поднимай свою задницу и пойдем.