Юлия Алева - Лёд и порох

С помощью старых госпитальных связей удалось раздобыть много нужного и не очень оборудования, каждый новый экземпляр которого вызывал у Люси археологический интерес. Сложнее всего оказалось добыть титановые стержни — пришлось просить горных инженеров, плакать перед Оленищевым, всячески обходя причину нездорового увлечения. Наконец выяснилось, что мужчины охотнее всего верят во всякую ересь, и история про титановые булавки для шляпок ушла в народ.

— Димка говорит, ты в госпитале работала? — спросила раз Люся, не отрываясь от планшета. Наша мама запаслась не только семейными фотографиями и собранием сочинений неродившихся еще мастеров детективной прозы, но и догадалась закачать Люськину библиотеку. Бумажных книг было немного. Теперь мы молились на этот кусок металла и пластика, а Люська бодро конспектировала некоторые книжки.

— Так я только притворялась. Пока его искала. — да я боюсь до ужаса.

— Но все же получилось? И парня мне нашла, и научилась хоть чему-то толковому. Будешь ассистировать.

И тут же, на обертке от шоколадки начала набрасывать план операции. Как будто из-под маски безучастности вылезла моя прежняя сестра — увлеченная, страстная, безумно целеустремленная.

Провожали родственников мы вдвоем, держась за руки. Мужчины были в огорченном недоумении, а мама рада, потому что желание провести время наедине с сестрой посещало Люсю впервые.

Поезд уносил наших близких, давая нам где-то три-пять недель форы. По словам Федора, именно столько времени понадобится чтобы вступить в права наследования и определиться с основными планами. У него случилась длительная командировка в провинцию, и он согласился помочь.

Среди недели я трусливо подлила Феде снотворного в вино за ужином, довела до диванчика в кабинете и плакала, глядя на спящего любовника. На интим моральных сил не было, да и на разговоры тоже. А последнюю перед отъездом ночь мы впервые провели в его квартирке на углу Итальянской и Караванной. Аккуратно тут и в меру респектабельно. Обои зеленые, тяжелые занавеси, добротная кровать. Не как на Васильевском острове. Мы занимались каким-то диким остервенелым сексом, замешанным на предстоящей разлуке, чувстве вины и ярости. Что бы ни случилось с Тюхтяевым, это наш последний раз перед тем, как обнаружение лжепокойника перестанет быть секретом. Тогда ад разверзнется в лице вот этого мужчины, выкладывающегося сейчас над моим телом. Даже утром проснулась от того, что Федя уже внутри. И вот он, мокрый, рухнул на мою спину.

— Я люблю тебя, графиня.

Вот как ему в глаза смотреть, ведь всю эту неделю я партизанила, и в первую очередь скрывала все эти действия от него? И что отвечать, если мир уже рухнул, просто еще не все это заметили?

— И я тебя, надворный советник. — главное, спрятать слезы. Я вправду люблю его. Беда, что не его одного.

Сомнения в согласии пациента только крепли день ото дня. Тюхтяева я навещала стабильно по утрам, верхом на Лазорке, игнорируя осуждающие взгляды прислуги, если мы с ней успевали пересечься, прямые указания хозяина и обещая найти его и в других местах, но уже с иным настроением. Ближе к выходным в поведении пациента появилась скованность и отстраненность.

— Во вторник сможем начать.

«Зачѣмъ?»

— Сможете дышать свободнее. Людмила Михайловна убеждена, что получится.

В общем, могла бы и крылья пообещать — веры у него не было.

«Я могу убѣдить Васъ отступиться?»

— Нет.

«А если попрошу уйти и не возвращаться?»

— У Вас есть варианты: либо попросите уйти, и тогда я вернусь на следующий день, либо не возвращаться, и тогда я останусь тут насовсем. Расширим Ваш домик — у меня как раз есть хороший архитектор на примете.

Плечи поникают. А я не знаю, каким особенным образом разговаривать с такими больными. Да что там, я не знаю, как на него смотреть — это не столько отвратительно, сколь больно. И жалость показывать нельзя — точно прогонит, и как прежде не стоит петушиться. Люська говорит, что все психологические блоки начнем выговаривать после операции, но как дождаться и как не запороть все раньше?

Я предчувствовала, что он замыслил побег, поэтому и забирала на пару дней раньше оговоренного срока вместе с Фролом.

Дом пуст. Если бы не чашка, теплая, с еще дымящимся кофе внутри, решила бы, что опоздали. Я обыскивала помещение с методичностью норной охотничьей собаки. Даже под кушетку заглянула. Нашла вход в подвал, чуланы, идеальный порядок в шкафах. Без толку, хотя явно готовился уезжать — вон и папки аккуратно стопками связаны. Потом вспомнила светлые саратовские деньки и поискала черный выход на кухне. Дверь явно не на замок закрыта, но открыть не получается.

— Михаил Борисович, нехорошо это, гостей игнорировать.

Тишина.

— Я могу тут и до весны просидеть.

Конечно, смогу, а вот ему с его болячками лучше избегать холодного ветра. Посовещалась с внутренним голосом, пришла к единственно верному решению. Прости, хозяин, мы уж тут теперь как-то сами попробуем.

Оставила Фрола у двери, а сама начала штурмовать окно. Крошечное, а я, пусть и похудела, все равно обладаю еще некоторыми формами. Хлипкое. Черт, ну что, адрес стекольщика хранился не зря, так что заменим ему окошко-то. Давно уже пора.

Двор пустынен, как и все здесь. Это в конце двадцать первого века на задах у любого домовладения годами копятся тьмы и тьмы пластиковых труб, мешков, старых стиральных машин, скелетов газовых плит и микроволновок. Здесь дерево сгнивает, а остальное слишком ценно, чтобы держать под открытым небом. Хотя отдельные кучки вроде бы видны. Но забор высокий и крепкий, так что мой ненаглядный в его нынешнем состоянии не сбежит.

Он качает головой и помогает выбраться из останков рамы.

— Поедемте, это хороший шанс. — я вытряхиваю стекло из складок всех юбок. Хорошо хоть платок был — руки не порезала. А из него хорошая статуя получится.

— Риск, конечно, есть, но с тем же успехом Вы тут чахотку подхватите.

Да что там может быть такого интересного в этом заборе!

— Я Вас прошу. — раньше бы не пришлось столько времени впустую тратить.

Молчит.

— Умоляю. — а голос уже предательски подрагивает.

То же.

Медленно, не отводя взгляда, опускаюсь на колени. Земля уже подмерзла, так что кочки весьма чувствительно впиваются в колени. Ни разу так не унижалась.

Горестно вздыхает, из единственного глаза пробилось несколько слезинок, но он все еще неподвижен. И у меня остался последний козырь.

На втором крючке корсета он плюнул и втащил меня в дом. Нервно проковылял к столу, подобрал грифельную доску, неловко пристроил ее на культю и нацарапал.

«Пороли Васъ въ дѣтствѣ мало».