Леонид Поторак - Странные сближения

3) Завязываю петлю и вешаюсь.

Узел!

Завязать можно было и обычным узлом, продеть верёвку в щель между балкой и потолком и затянуть. Но узел завязан не на балке, а вокруг свободного конца верёвки. Потом за верёвку потянули, и место затяга передвинулось вверх, захватив балку арканом. Такие сложности нужны были только в одном случае: петлю вязал тот, кто не дотягивался до балки. Багратион со своим ростом легко бы достал туда, и верёвка была бы подвешена иначе, гораздо проще.

Выходило так:

1) Душим Кехиани

2) Залезаем на стол, перекидываем верёвку через балку

3) Завязываем скользящий узел, закрепляем верёвку

4) Втаскиваем Багратиона на стол (мертвец тяжёлый, случайно подвинули стол, пока тащили) и вдеваем его в петлю

5) Profit.

Пушкин едва удержался, чтобы не взять со стола покойника перо и не начать его грызть. Ах да, вспомнил он, бутылка. Полуштоф вручили в кабаке Багратиону, он собирался из него выпить, но помешал крик с улицы.

— Quel idiot je suis! — вслух сказал Александр и ударил себя по щеке. — Пустая моя голова!

Мог вспомнить сразу, мог сообразить, что яд предназначался Чечену, а не ему. Мог бы и заметить, кто передал Чечену полуштоф. Кто-то знакомый, даже, наверное, друг, раз Кехиани без колебаний взял отраву. И если бы Пушкин подумал об этом сразу… Нет, всё равно не успел бы. Тело висит уже больше суток, Багратион погиб, пока Пушкин валялся полумёртвый в доме Якова Каца. Кто мог убить Багратиона (со второй попытки) и Благовещенского? Логично предположить, что переодетый юродивым убийца был человеком незначительным, может быть, не шпионом вовсе, а обычным наёмным. А вот кто раскрыл и спокойно, расчётливо убрал сразу двоих агентов Коллегии в Екатеринославе? Кроме Зюдена, некому.

И получалось, что Пушкин сейчас — единственный, о ком Зюден не знал, даже другие агенты Коллегии не знали. Благовещенский вряд ли знал — он шёл на встречу с Багратионом, где и должен был быть посвящён в курс новой операции. Знал только Чечен, и он мёртв. Значит, Пушкин для Зюдена по-прежнему не существует. Значит, на Пушкина единственная надежда.

Тело не снял: в свой срок найдёт сосед или полиция.

— Прости, дружище.

Зюден объявится в Тамани в августе, и важно не обнаружить себя к тому времени. Предстояло не самое неприятное: вести обычную жизнь. Другой службы и не было, кроме безмолвного ожидания, без писем, без знакомств.

Единственным служебным поступком был визит к губернатору Инзову.

Пушкин показал Инзову документы, выданные Коллегией, объяснил, что находится здесь по тайному поручению.

— От ваших поручений не родились бы дети, — невежливо сказал Инзов.

Устыдить важного человека не позволял статус, оскорбить — обстановка секретности, так что Александр долго и убедительно втолковывал о государственной важности его здесь пребывания, демонстрировал подписи Нессельроде и Каподистрии под «оказывать всяческое содействие». Инзов поверил.

— Я вас покорно попрошу отнестись с пониманием к моим шалостям, — сказал Пушкин. — Всё это я буду делать с намерением создать себе репутацию.

— Осторожнее, — предупредил Инзов. — Откуда мне знать, как далеко вы собираетесь зайти.

— Несколько невинных выходок, — успокоил Пушкин, планируя явиться на бал в прозрачных лосинах.

План был реализован двумя днями позднее и обеспечил Александру не только требуемый образ, но и глубочайшее моральное удовлетворение.

Лосины, если быть точным, не были совершенно прозрачны, но тонки и узки сверх всякой меры. Дамы замахали веерами, мужчины возмутились и попросили молодого человека покинуть званый ужин. Глухой к репримандам Пушкин сказал:

— Нет! Я буду танцевать! — и был тотчас выдворен.

Инзов, памятуя подписи, закрыл на всё это глаза.

Впредь Француза никуда не звали, а гостей он нагло выпроваживал и вскоре прослыл чудаком, с которым не стоит водиться, хотя он и чертовски обаятелен, когда рассказывает анекдоты или пародирует обезьяньей своею рожею выражения лиц почтенных пожилых господ.

Дамы, видевшие Пушкина на балу, шарахались от него при встрече, но после провожали долгими взглядами. Другого душа поэта и не требовала.

Но пришло время отъезда на Кавказ, а значит, и нам пора в путь, за каретами, в одной из которых:

— Ну, Софи, пускай он маленький, но у него премилые глаза, и он всё время смотрит на меня в окно…

В возке храпел Никита и напевали что-то горничные Раевских.

А в другой карете:

— О, Денис — вот вам пример соединения воина и поэта в одном человеке! Помню, когда мы уже шли от Москвы, и Bonaparte начал издыхать…

Пушкин слушал Николая Николаевича вполуха, думая о том, как заговорить с Марией.

Когда остановились напоить лошадей, Александр подошёл.

— Мария Николаевна, вы, верно, утомлены дорогою? — он сказал это по-русски, для разнообразия. Все устали, и некоторые бестактности сходили с рук. Мария удивлённо моргнула, и ответила по-французски:

— Mais bien sur, — сказала она, — je suis un peu fatiguée.

— А давайте убежим? Что нам, в самом деле, эта ужасная дорога. Давайте пешком до Америки.

Он почувствовал, что выбрал правильный тон. Пусть Мария полагает, что он видит в ней ребёнка.

Она рассмеялась и вдруг серьёзно сообщила:

— Придётся плыть через океан, а у нас ведь нет лодки.

— Построим плот. Но учтите, я до смерти вам надоем в плавании.

— Чем же?

— Разговорами о поэзии, naturelement.

Природным внутренним чутьём Мария поняла, что разговор становится перспективным.

— Вы что же, всегда говорите только о поэзии?

— Да, — сказал Пушкин. — Всегда, когда волнуюсь.

Звонко закликал пролетающий над дорогой дятел.

— Ах, — Пушкин перевел взгляд с тонущего в ослепительном розовом свете силуэта Марии Раевской на небо, — Вы слышите? Соловей.

Когда въезжали в Тамань, им овладела элегическая тоска. Снова предстояло работать, возможно, рисковать, а хотелось ехать, мечтать о Марии и том, что службы никакой нет. Вспомнилось старое, им самим любимое:

Ехал, глядя в окно невидящими глазами, шептал эти строки и думал, что ничего он, в сущности, не представляет собою. Повзрослевший, уже проживший лучшую часть своей жизни — где? с кем? в Коллегии переводчиком, потом тайным агентом, не любя при этом свою работу, чувствуя, что занимается не тем, не стихами, не любовью, а презираемой многими службою. Много ли проку в том, что он никогда не ловил и не будет ловить политических, а только иностранных шпионов? Двадцать один год. Не женат, любил многих, но надолго не сошёлся ни с кем и даже не тоскует об этом, влюблён сейчас, но что такое любовь? Пусть она ему откажет, — бросится ли он в море или залезет в петлю (бедняга Багратион!)? Нет, будет жить, утешится б…ми и вином, а завтра полюбит снова, напишет о том хорошие стихи, и так будет кружить на пути своём и вновь возвращаться…