Леонид Поторак - Странные сближения

Будь наша история рассказана по его впечатлениям, выглядело бы это примерно так:

Пушкин…Докладывайте, нет ли

Здесь иностранных всяческих шпионов?

Раевский. Да-да.

Пушкин. И постарайтесь вспомнить чётко.

Раевский. Ведь если ошибётесь, вас повесят.

М.М. Вчера вечером приехал какой-то Миров.

Пушкин. Как интересно!

Раевский. Очень интересно!

Пушкин. Он, вероятно, подданный турецкий

Раз вы о нем сейчас упомянули?

М.М. Он художник.

Раевский. Подумать только, человек искусства

Пожаловал в наш бедный край. Не странно ль

Все это?

Пушкин. Да.

Раевский. Я полон подозрений.

Поведайте же нам скорей, голубчик,

Что вы ещё разведали о нем?

М.М. Откуда взялся — не знаю, поселился в заезжем доме на окраине.

Раевский. Негусто, капитан, весьма негусто.

А может статься, он и впрямь художник,

И ничего опасного в нём нет?

Пушкин. Я сам не чужд искусству, между прочим.

Словесности всходящее светило,

Поэт, каких немного — перед вами.

Читали вы?

Раевский. Он важный человек.

И если не читали, вас ведь могут

Того… (достает кривой турецкий кинжал и проводит им у горла Максим Максимыча)

Пушкин. Мон шер, не будем отвлекаться.

Итак, при чём тут вообще художник?

М.М. Так он уже дважды встречался с турецким агентом из Феодосии.

Пушкин. И вы молчали!

Раевский. Что же этот турок?

М.М.Он у нас давно на примете.

Пушкин. И что же он?

Раевский. Прошу вас, не томите.

М.М. Он связной.

Пушкин. (Раевскому) Связной, а это, вероятно, значит,

Что он кого-то связывает с кем-то,

И, может быть, он нашего шпиона…

Раевский. Художника.

Пушкин. Его. Быть может, свяжет

С другими… Тут-то мы их и поймаем! (переходит на румынский)

— Господи, Раевский, его поэтому зовут Дровосек?

Раевский весело блеснул очками.

— Не знаю, но как по мне — не поленом же его звать? На то он и дровосек, чтобы рубить. Не обижайтесь на капитана, он трудяга, а что слова не вытянуть, так это сейчас и в свете модно.

Пушкин задумчиво покусывал перо, глядя в записанное на листе. Выстрогать из немногословного Енисеева удалось только то, что Миров, встречающийся со связным, небольшого росту, бородат и носит очки. Так что узнать его без бороды и очков едва ли возможно. Он мог оказаться Зюденом или, по крайней мере, Зюдена знать. Да и связной, нарочно оставленный на свободе, возможно, имел к Зюдену отношение.

Встречались они в доме, занимаемом Мировым.

(- D'ailleurs [2] Кроме того , кто хозяин дома?

— Теперь старик Изюбрев. Но он давно уже в Тамани не бывает, а дом сдаёт сын его, пьяница… Миров просто выбрал дом подешевле).

Разошлись на три стороны: Пушкин засел под окном, Раевский следил за дверью, Енисеев прятался за калиткой, контролируя двор в целом.

Разглядеть Мирова и его гостя сквозь затянутое пузырём оконце, было непросто, но определённо первый был бородат и сед, а второй лет тридцати и темноволос.

Пушкин вынул из внутреннего кармана слуховой рожок и приставил к стене.

Доносились голоса, но слов было не разобрать. Пришлось обходить дом, чтобы не быть замеченным из окна, и по стволу сохнущей айвы лезть наверх. С дерева Пушкин перепрыгнул на крышу. Упал удачно — на мягкую солому. Обняв трубу, Александр медленно выдохнул, успокаивая сердцебиение. Снова вынул слуховой рожок, отогнул латунные скобы на узком его конце и вытянул оттуда длинный кожаный шланг, прежде сложенный в рожке. Сунув один конец шланга в ухо, Пушкин стал медленно опускать болтающийся на другом конце рожок в дымоход.

В это время Енисеев, потерявший Француза из виду, покинул укрытие, прошёлся вдоль плетня, как бы прогуливаясь, увидел Пушкина на крыше, округлил глаза, но тут же собрался и неспешно двинулся в обратную сторону. Этого хватило, чтобы бородатый Миров в доме шепнул:

— Тише! За домом следят. На крыше ещё один. Говорим о живописи и медленно уходим.

— Ну я, к слову сказать, не могу назвать ни одного выдающегося русского мариниста, — услышал Александр далёкий голос.

— Вас погубит скромность, Андрей Васильевич!

Донёсся шум.

— Помогите-ка… Я уложу кисти. Благодарю вас. Ну вот, ничего не забыли?

Пушкин махнул Раевскому, и тот, коротко кивнув, вынул пистолет.

Дом взорвался.

Цветком раскрылись стены, распираемые изнутри жарким чудищем, не желающим более таиться; сломало и выбросило высоко вверх балки крыши, мгновенно вспыхнувшая солома рухнула внутрь, туда, где прежде были комнаты. Камни, ещё недавно составлявшие печь, разлетелись шрапнелью, и лишившееся преграды пламя вырвалось и поднялось — громадное, тёмное.

Александр Раевский откатился, закрывая лицо, оглушённый и ослеплённый. Тут же вскочил и бросился к горящим развалинам. Енисеев, чёрный от копоти, с обгоревшими усами, уже оттаскивал первое бревно, будто надеялся вручную разобрать огненную гробницу Француза. Но тут из дыма к ногам Максим Максимыча с диким криком выкатился в горящем сюртуке Пушкин. На него набросились, стали тушить, засыпать в четыре руки песком.

Пушкина спасли солома и балки, замедлившие падение. В результате сгорели брови, были серьезно обожжены правая рука и левая щека, правая щека неглубоко порезана. От костюма осталось чуть меньше, чем от аммонитских городов после ухода войска Давидова.

— Куда они?.. — прохрипел Пушкин, плюясь сажей.

— Никто не выходил.

— Не могли же они сами себя!..

— Разве только под землю.

И Енисеев, видимо, от потрясения обретший способность изъяснятся последовательно, воскликнул:

— Конечно, подземный ход! Здесь масса потаённых ходов со времён турецкой войны!

— Куда они ведут?! — Раевский, прекратив ощупывать Пушкина, вскочил.

— В основном к морю.

Пушкин поднялся, кашляя и матерясь, упал, снова встал на ноги и нетвёрдой походкой направился к коням. Жеребец Раевского, испугавшись взрыва, оборвал повод и ускакал, поэтому Пушкин с Раевским вдвоём сели на крепкого коня, прежде принадлежащего Енисееву. Капитану, соответственно, достался пушкинский рысак.

Бабы, бредущие торговать мелкую снедь на рынке, разбежались при виде апокалиптического зрелища: человек в разбитых очках и чёрт скачут вдвоём на пегом битюге, а за ними несётся капитан с оборванными эполетами. На коне, чёрном, как дым, поднимающийся за их спинами.

Всадники остановились у обрыва, откуда накануне Пушкин разглядывал крымский берег.

— Разделимся, — бросил Раевский и спрыгнул на землю. — Пушкин, езжайте верхом, вы и так еле живы. Я пройдусь.

Француз прокашлял что-то в ответ.

Холмистое побережье прочёсывали чуть меньше часа. Пушкин, оправившись от шока, теперь стонал и скрипел зубами: жгло руку и лицо.