Леонид Поторак - Странные сближения

— Фамилии своей он пока не знает. И, в общем, скрывать ничего не нужно. Понимаешь, Юрий Никитич, ты его корми и обучи со своими наравне, а прочее — не твоя забота.

— Годков тебе сколько, Иван? — Трубецкой опустил ладонь на мягкие светло-русые волосы нового члена семейства.

Не имеющий фамилии Иван Никитич показал четыре пальца.

— Когда он родился?

— Декабря двадцать третьего дня, года тысяча семьсот шестьдесят восьмого.

— Мелковат для четырёхлетки.

Ему может быть меньше, не знаю. Возраст я тоже придумал.

— С ума ты меня сведёшь.

— Не сведу, ежили не станешь пытаться вызнать, откуда парень взялся и чей сын. Я же это смогу сказать только перед самой смертью, а пожить, знаешь, ещё хочется… Да, есть условие. Когда Ванька подрастёт, запиши его на службу под фамилией Инзов. Инзов — и никак иначе.

— Инзов, — повторил Трубецкой. — Не знаю ни одного Инзова.

— Такой семьи нет, но по этой фамилии его всегда смогут найти те, кто будет принимать в нём участие. Инзов означает «иной зов». И это всё, что я могу тебе сказать. Прикажи подать ещё лимонной воды, как душно-то.

Яков Брюс не смог открыть перед смертью тайну Инзова. Он, не успев ничего сказать, скоропостижно умер через девятнадцать лет после описанного нами разговора и за восемь лет до рождения Александра Пушкина, — в 1791 году.

К именинам старухи Давыдовой готовились долго, но как-то небрежно. Вообще всё в каменском доме протекало без видимого усердия — каждый был занят собственными делами. Генерал Раевский с братьями продумывал список гостей, потом вдруг оказывалось, что список пропал, а составлять новый не доходят руки; Александр Раевский уходил надолго и не рассказывал, куда; Василий Львович катался вкруг дома верхом и распевал песни своей боевой юности, так что окна приходилось держать запертыми, чтобы не оглохнуть.

Жена Василия Львовича — тишайшая, хрупкая женщина — при звуках песен пряталась вглубь дома. Она боготворила мужа и боялась только, что озорной характер однажды доведет Давыдова до беды. Про них с Василием Львовичем, кстати, говорили, что они не венчаны.

Александр Давыдов, старший брат Василия Львовича, казался пустым человеком. Он был вял и ленив, ничем не умел заняться, к тому же сильно уступал в начитанности и уме родственникам, поэтому в разговорах не участвовал. Сидел, развалившись в кресле, курил или жевал табак и слушал, о чём говорят остальные. Иногда вставлял словечко, чтобы обозначить своё внимание. На самом же деле ему были чужды предметы общих бесед, а радовало только, что вокруг него жизнь. Определённый толк проявлялся в Александре Львовиче, только когда надо было кого-то за чем-то послать. Слугами он распоряжался легко и изящно, как рычагами простого механизма.

Это, кстати, отличало его от брата, напрочь не знающего, что и где достать, и открыто признающего своё неумение ориентироваться «в наших хоромах».

Пушкин быстро сошёлся с Василием Давыдовым именно потому, что тот вёл себя по-ребячески среди всего почтенного и незыблемого, чем было переполнено поместье.

— Кажется, вы не слишком заняты будущими именинами? — спросил его Пушкин, когда Василий Львович предложил ему разучить боевой марш их полка.

— А с чего бы мне ими заниматься, ну. Всё равно пройдут как обычно, без гостей и без веселья. Матушка стара, видишь, ей уж не до праздников.

— Буду хоть я вашим гостем.

— Приедет ещё мой давний знакомец Орлов, да с ним Якушкин Иван Дмитриевич.

— Вот новость. Я их обоих знаю.

— А я с удовольствием познакомлюсь с Якушкиным.

— Василий, — позвал, выходя из комнаты, Александр Львович, — Нынче уже разве суббота?

— Да.

— Вот как, я совершенно потерялся в днях. Мы, выходит, никого не пригласили?

Так, не следя за временем, которое было в Каменке у каждого своё, они и жили.

Перезнакомившись со всеми, Пушкин стал надолго запираться в биллиардной и там писать. Других занятий до приезда вербовщика «Союза Благоденствия» не предвиделось, зато складывалась концовка поэмы, и Александр спешил, понимая уже, что получится превосходно, и можно будет долго радоваться. В бильярд у Давыдовых давно уж не играли, так что Александр полностью захватил помещение. Еду и вино приносил Никита, остальные старались не беспокоить. Пушкин лежал на столе, курил и работал, а когда выходил, обычно сталкивался с гуляющей Аглаей. Аглая, похожая на маленькую чёрную канарейку, читала французские романы, пела какие-то «ля-ля-ля» и от скуки флиртовала с Пушкиным.

Француз тянулся к ней, как думала Аглая, из восхищения её прелестью. На самом же деле Пушкину не давала покоя мысль, действительно ли между Аглаей и Раевским что-то есть. Представить, что гордый Раевский запал на французскую кокетку, которая откровенно скучает в патриархальном быту поместья, не удавалось. Может быть, он использует её, чтобы получить информацию от Василия Львовича? — думал Пушкин. Но в таком случае, Аглая должна быть любовницей Василия Львовича, а каким боком тут А.Р.? Непонятно.

Приходилось, однако, признать, что Аглая привлекательна, даже очень. Хотя и старше Пушкина на десять лет и имеет двух дочерей, из которых уже и младшая скоро должна готовиться к роли невесты.

Аглая же смотрела на мир единственным доступным ей способом:

Коридор в усадьбе Давыдовых. Стены плохо видны из-за порхающих вдоль них толстых купидонов. Купидоны летают, постреливая в разные стороны из лука и разбрасывая на пути, как лепестки роз, картинки непристойного содержания.

Пушкин. (возникает из воздуха) Добрый день.

Аглая. Ух ты, какой страшненький. Ты кто?

Пушкин. Я Пушкин, поэт.

Аглая. Что же ты стихами не говоришь?

Пушкин. Я Пушкин, я собою хорош,

От моих стихов всех бросает в дрожь.

Аглая. Поспорила бы с обоими вашими утверждениями. А вы в меня тайно влюблены?

Пушкин. Признаться, милая Аглая

Не помышлял о том пока я.

Аглая. Тогда катитесь отсюда.

Пушкин. Постойте, не гоните прочь!

Я с вами закрутить не прочь.

Аглая. Вот, это уже другой разговор. Давайте закрутим, только недолго, я жду Якушкина.

Странно перекликались мысли Аглаи с тем, что возникало на бумаге под жёванным пером Александра средь наскоро набросанных лиц и силуэтов:

Он не думал, что умеет рисовать, вернее, воспринимал это умение как нечто данное каждому, естественное, такое же, как способность запоминать увиденное, не воспроизводя его на бумаге. Рисовал неосознанно, то, что плавало в голове под верхним, волнующимся, штормовым слоем стихотворения: лица Раевского, Аглаи, Марии, обоих Николаев, Василия Львовича. Иногда поверх них громоздились горы Кавказа, крымский грот, падающий силуэт (о ком он должен был напомнить? О покойном Аркадии? Об Ульгене? О ком?) и лица тех, о ком Александр сейчас писал.