Леонид Поторак - Странные сближения

Шаг к барьеру — второй — третий — седьмой…

Не убивать же его, — думал Пушкин. — Якушкин, конечно, мерзавец и шпион, но чей? — не турецкий же? Скорее коллега, засланный агент, только специалист по политическим делам.

Следует признать, что помимо этих доводов у Пушкина был и ещё один: убивать не следует никого.

(A small remark. За четыре года до событий нашей повести фехтмейстер Вальвиль говорил Пушкину:

— Вы дерётесь с намерением убить меня! С яростью! Но решающий укол вы удерживаете, почему? — Вальвиль оборачивался к остальным ученикам. — Потому что Пушкин удовлетворяет ярость возможностью убийства. Смотрите, — марево сливающихся клинков, звон; и Пушкин с учителем вновь замерли, скрестив шпаги — оба маленькие, крепкие, азартно-напряжённые. — Пушкин хочет, чтобы я умер не телесно, а в его глазах.

Вальвиль обожал Пушкина и прочил ему будущее большого фехтовальщика, особенно отмечая именно это вечное стремление победить, приравняв поражение противника к его физической смерти. Только добавлял:

— Впрочем, в наше время это вас скорее погубит.

Пушкин не понимал тогда этих слов, да и не размышлял о них. Фехтовать было приятно, но не с кем. Учитель бился с Александром лично всего дважды, оба раза с целью демонстрации, а кроме него настоящим партнёром мог быть только Горчаков, но тот с Пушкиным водился мало, и оказаться с ним в паре не довелось.)

Француз выстрелил, отведя руку в сторону от тощей фигуры Якушкина. Над полем взлетели испуганные галки.

— Иван Дмитриевич, ваш выстрел.

Якушкин шагнул вперёд, поднимая пистолет.

Ключ — комната Аглаи — подсвечник со следами воска — придвинутый к секретеру стул…Что ещё?!

Француз не видел, но чувствовал безошибочным смертельным чутьём, что Якушкин целится наверняка и руку не отведёт. Кремень уже должен был сорваться с места, а порох вспыхнуть, вытолкнув из ствола свинцовый шарик.

Мысли зацепились за эту картину. Нечто подобное приходило на ум недавно, но тогда Пушкин думал о другом, а сейчас -

Кремень, кресало, порох…

Огниво.

Пламя вырвалось из восьмигранного ствола; малиновым огнём полыхнули, догорая, крупицы пороха, разлетевшиеся воронкою от дула. Руку Якушкина подкинуло, пистолет в ней дёрнулся, прогремев. Одновременно с прозвучавшим выстрелом Француз качнулся в сторону, валясь на бок, и покатился по грязи.

К нему кинулись Раевский и Охотников.

Француз лежал на спине в мутной луже. Тело его вздрагивало, а из горла вырывались всхлипы.

— Сукин сын! — возмутился Охотников. — Да он же смеётся.

Вытирая слёзы, Пушкин приподнялся.

— Якушкин! — крикнул он. — Якушкин, примите мои извинения!

— Он увернулся, — из глаз Орлова исчезли последние частицы симпатии к Александру. — Иван Дмитриевич, будете стрелять повторно?

— Простите, Якушкин! — Француз встал, отряхивая комки грязи с рук и волос. — Я идиот! Никто из присутствующих здесь не трогал писем!

Иван Дмитриевич подошёл к нему.

— Что вы имеете в виду?

— Якушкин, мы с вами оба гордецы, но идиоты, каких поискать. Вернёмся сейчас же в дом, и я покажу вашего вора.

— Вы испугались? — недоверчиво нахмурился Якушкин. — Право, Пушкин, становитесь на место и продолжим поединок.

— Продолжим вечером, чёрт подери! Если вы убьёте меня теперь — кто распутает вам эту загадку?

Орлов кашлянул.

— Простите, Пушкин, но или вы поэт, ничего не смыслящий в сыскном деле, или шпион, укравший письма Ивана Дмитриевича. На Видока вы никак не похожи.

«Хоть частично сохранил легенду» — подумал Пушкин.

— Почему вы отказываетесь назвать имя здесь? — продолжил Орлов.

— Вы не поверите.

— С вами умом тронуться недолго, — сказал Раевский, пока ехали обратно. — Вы уверены, что в этот раз не ошибётесь?

— Абсолютно.

В тумане зеленела крышами усадьба.

— Ос-спади, барин, да неужто вам в холод купаться вздумалось? — ужаснулся Никита, увидев мокрого Пушкина. Тут же был принесён плед и ром. От пледа Француз отказался, а ром выпил и, переодевшись, двинулся в столовую. Раевские и Давыдовы садились обедать.

— Саша, вы целы! Говорят, вы упали с лошади? — беспокоилась Катерина Николаевна.

Раевский скорчил гримасу, означавшую «соглашайтесь!»

Пришлось на ходу выдумать историю с нелепым падением во время дружеской прогулки к реке. Даже немного повеселил дам.

— …Трудные времена, — рассказывал Василий Львович. — С виду-то мы держимся, а как приглядишься — долги на долгах, ну. Заложил восемьдесят душ, думаю, на сколько хватит?

Николя печально жевал жареного гуся. Напротив него смирно сидела, поклёвывая свою порцию, маленькая Адель.

— Позволь, я сяду на твоё место? Можешь занять моё, — Пушкин спихнул Николя со стула.

— Ты чего?

— Не всё же тебе одному любоваться нашей Аделей Александровной.

Салфетки всколыхнулись от пробежавших над столом смешков. Адель покраснела и стала вертеться, ища, куда бы прилично было смотреть.

Пушкин неотрывно глядел на Адель.

Десятилетняя девочка, как и её мать, была маленького росточка, темноглазая и темноволосая, подвижная, но лишённая шарма Аглаи. Лицо Адели было правильным, округлым, носик в меру мал, глаза в меру велики, — такими были все девочки и становились все барышни. На юной Давыдовой не задерживался глаз; хотелось отвернуться и поболтать с Катериной Николаевной. Та горячо, по-мужски, спорила с Василием Львовичем о фольклоре, но отвлекаться на разговор было нельзя.

Адель всё чаще поднимала на Пушкина глаза, ловила его взгляд и опускала голову в смятении.

— Пушкин, что вы делаете? — толкнул в бок Якушкин. — Бедная девочка не может есть из-за вас.

Александр, не отрывая глаз от Адели, наклонился к Якушкину и прошептал довольно громко:

— Она знает, отчего я на неё смотрю.

Детский слух острее нашего, в особенности, когда подстёгнут страхом. Адель сжалась на стуле, не зная, куда скрыться.

— Что за комедию вы разыгрываете весь день?

— C'est une tragédie, — сказал Пушкин. — Помните, я говорил утром, имея в виду вашу вину, что всё грустно и гнусно? Так вот, всё ещё гнуснее.

К концу застолья Адель уже едва не плакала, а на Пушкина неодобрительно поглядывали со всех сторон.

— Александр Сергеич, ну, — Василий Львович поднялся из-за стола. — Обед окончен, перестаньте глазеть на мою племянницу.

— А? — удивился Александр Львович, ничего прежде не замечавший. — А вы на неё смотрели? Что в этом такого?

— Адель Александровна, — Пушкин шутливо поклонился. — Умоляю, не покидайте нас. Сыграйте нам что-нибудь.

Обитатели усадьбы расползались по комнатам.

— Я сейчас не могу, — выдавила Адель.

— Да что ты, — Александр Львович потрепал её по тёмной головке, — не стесняйся, порадуй Александра Сергеича. Он знаешь, кто? Он — поэт!