Сергей Калашников - Внизу наш дом

— Это, смотря, как будут развиваться события. Вас интересует вариант «Всё зашибись» или «Труба дело»?

— Начнём с первого.

— Тогда дождусь, когда Поликарпов переберётся в Нижний…

— Он сейчас называется Горький.

— Забыл, что его переименовали. Давно?

— В тридцать втором.

— Тогда дождусь, когда Поликарпов переберётся в Горький, и стану бывать у него наездами. Позднее, возможно, куплю там домик и совсем переселюсь. Опять же, смотря, как дела пойдут.

— А если не переберётся?

— Тогда буду навещать его тут, в Москве. Но уже сам сюда перебираться не стану. Может быть — в Саратове обоснуюсь.

— Почему в Саратове?

— Поближе к авиазаводу.

— Там нет авиазавода.

— Будет. Там станут выпускать истребители Яковлева — очень нужные войскам. Возможно, сумею поучаствовать в устранении проблем, если устроюсь поближе к технологической цепочке.

— А что? Проблемы будут?

— Проблемы бывают с любыми новыми машинами. Чтобы превратить конструкторский замысел в реальное грозное оружие всегда требуется время. И производственникам, и техникам и пилотам. А ещё обязательно вылезают неожиданности, связанные с тем, что вещь-то новая. Заранее неизвестно, как она себя поведёт в эксплуатации или в бою. Все машины реально становятся на крыло через год-другой упорных допиливаний. Уж на что Николай Николаевич — корифей, но и у него этот процесс имеет место.

— А помогать Николаю Николаевичу в этом случае вы не будете?

— Ему нянька не нужна. На моей памяти нет в его трудах ни одного коренного просчёта. Все неприятности с его техникой возникали из-за спешки сдать проект к сроку, из-за отставания в поставках моторов и других эффектов, связанных с внешними воздействиями. Моя задача, в основном, связана с необходимостью удержать его от поспешности. Творческий человек способен увлечься и не просчитать последствий того или иного шага.

— В конце концов, мы можем просто выслать его в Горький, — улыбнулся Аркадий Автандилович.

— Можете. Но лучше — наоборот. Официально снять с него судимость, или обвинение, или приговор — уж не знаю, как там правильно. Принести извинения: Мол, ошиблись, перебдели.

— Так он тогда вообще неуправляемым станет. Будет посылать всех куда подальше и делать то, что захочет.

— Вот и правильно, вот и хорошо. Не будет поспешности при разработке самолётов, уменьшится количество ошибок и испытаний с отрицательным результатом. Теперь, когда известны временные рамки, в которых требуется нужный результат, нет надобности гнать, как на пожар. Спокойный и уверенный в своей правоте главный конструктор важнейшего для страны вида вооружения — это огромный выигрыш.

— Да он же враг. Скрытный, затаившийся!

— Не забывайте, Аркадий Автандилович, с какой колокольни я смотрю. Кроме того, и вам известно, что после революции Николай Николаевич не срыгнул за рубеж вместе с Сикорским. А что беспартийный и верующий — то по этому поводу в конституции от тридцать шестого года будет для всех прописана свобода совести. Так что не только не враг. Даже не союзник. Он — от макушки до хвоста — наш человек. Один из верных исполнителей воли народа. И это, несомненно, одобрит сам товарищ Сталин. Было бы прекрасно, если бы к выходу такого важного для государства рабочих и крестьян единого для строителей коммунизма основного закона один из основополагающих его принципов был соблюдён.

Посмотрел на меня гость слегка покосившимся глазом, помолчал немного, да и откланялся. А я позвал Надю на плюшки — надо было срочно их есть.

Вскоре приехал Чкалов. Он осторожно хлопнул меня по плечу и как-то застенчиво попросил:

— Слушай, стыдно признаться, но я ведь ни разу не был в настоящем бою. А ты всё же четыре года воевал. Расскажи, как это?

— Да не четыре. По госпиталям валялся, по запасным полкам сидел или переучивался на другие машины. Так что в сумме не больше пары лет в реальной боевой обстановке. А как? Знаешь — утомительно. Когда работы много — с ног валишься. А то нервничаешь, что горючку не подвезли, или непогодой аэродром накрыло. В общем, тяжелая работа.

— А страх?

— Это да — бывает, что чуть не обгадишься в кабине, особенно спервоначалу. Потом боязнь притупляется, а это уже опасно. Нужно постоянно быть, как взведённая пружина. И головой крутить, чтобы не пропустить атаку. Немцы обычно старались на рожон не переть — забирались повыше, заходили от солнца и налетали со снижением с разгону, норовя пристроиться в хвост. Стрельнут с налёту, проскочат и скорее вверх. Знают, что на моём ишачке за ними не угнаться. Но одного такого я подловил — угадал момент для разворота и сумел полоснуть по нему из ШКАСов, потому что он не успевал со мною разойтись из-за высокой скорости.

— Так у тебя и сбитые есть на счету!

— Этого не зачли — дело было над оккупированной территорией, а я один шел из разведки. Потом я ещё от его ведомого отбивался — насилу ушёл. А вообще — да. Считается, что троих завалил.

— А на самом деле?

— Из не зачтённых только про этого могу уверенно сказать. Были подранки, но до конца я за ними не проследил. Может, ушли, может, упали. Когда летал на штурмовике, то одного мой стрелок свалил. А когда на пешке, то уже наши ястребки мессеров к нам не подпускали.

— Пешка?

— Пикировщик. Его перед самой войной сделали. Но мне досталась уже отработанная машина в конце сорок четвёртого. Я на ней, в основном, наступающие войска поддерживал. Зенитки нас доставали, а истребители — нет.

— Я тут, Александр Трофимыч, вот о чём потолковать хотел. Николай Николаевич как-то шибко распереживался по поводу твоего совета переехать в Горький. Думает всё, и выглядит рассеянным.

— Так успокой его. Только не нажимай. Ни за переезд, ни против. Пошути там, вроде как всевышний послал ему испытание и теперь ждёт — крепок ли духом человек? Нет ли в нём слабости, сомнений? То есть — пусть от сердца решит, на своё разумение, на собственные чувства. Как душа просит — так пусть и сделает.

— А ты на его месте как бы поступил?

— Тут такое дело, Валерий Палыч! Война эта велась не только ради захвата территории, а на уничтожение. Немцы на нашей земле столько мерзости натворили, что ради того, чтобы надрать им задницы, я всё, что угодно сделаю. У нас каждый седьмой погиб.

Чкалов нахмурился и попрощался. Когда он садился в машину, то вид имел подавленный.

На другой день спозаранку приехал Поликарпов. И сразу взял меня за горло:

— Вы утверждаете, что в результате той будущей войны погибнет каждый седьмой житель нашей страны. Но это же порядка двадцати миллионов человек! Разве возможно поставить под ружьё такую огромную армию?

— Не знаю. Я в этом не разбираюсь. А погибло двадцать семь миллионов человек. Из них около двух третей — мирные жители. От бомбёжек, или фашисты вообще целые деревни сжигали вместе с людьми. Знаете, по поводу точных цифр у специалистов не сложилось однозначного мнения, но население страны за это время сократилось примерно на одну пятую.