Синклер Льюис - Том 6. У нас это невозможно. Статьи

Иначе обстояло дело в Нью-Йорке. Здесь минитмены, чтобы обезопасить себя от подобных сюрпризов, арестовали в бывшем Манхэттене и Бронксе всех лиц, подозреваемых в принадлежности к коммунистической партии, а также тех, о ком было известно, что они якшаются с коммунистами, и подвергли их заключению девятнадцати концентрационных лагерях на Лонг-Айленде… Большинство из них плакалось, что они вовсе не коммунисты.

Впервые в истории Америки — за исключением разве периода Гражданской войны и мировой войны — люди боялись говорить то, что им приходило в голову. На улице, в поезде, в театре оглядывались, чтобы удостовериться, не слушает ли кто-нибудь, прежде чем сказать, например, что на западе засуха: как бы кому-нибудь не пришло в голову, что говорящий считает Шефа виновником засухи! Особенно остерегались официантов, которых подозревали в связи с ММ. Те, кто не мог удержаться от разговоров о политике, называли Уиндрипа «Полковник Робинзон» или «Доктор Браун», а Сарасона — «Судья Джонс» или «Мой кузен Каспар», и можно было услышать, как при такой, казалось бы, невинной фразе, как: «Мой кузен уже как будто не так увлекается игрой в бридж с доктором, как раньше… не иначе, как они скоро совсем рассорятся», со всех сторон несется встревоженное «Ш-ш-ш!».

Все пребывали в каком-то постоянном страхе, безымянном и вездесущем, в непрерывном нервном напряжении, точно в стране, пораженной чумой. Внезапный стук, неожиданные шаги, незнакомый почерк на конверте бросали людей в дрожь; месяцами они не могли спокойно спать. А с приходом страха исчезла гордость.

Ежедневно — с регулярностью бюллетеней о погоде — приходили сообщения, что еще кого-то внезапно подвергли «превентивному аресту», и в основном это были известные лица. В первое время минитмены, за исключением их операции против Конгресса, осмеливались арестовывать только неизвестных и беззащитных людей. Теперь же происходило неслыханное: людей, казавшихся неуязвимыми и недоступными для обычных законов — судей, офицеров армии, бывших губернатор банкиров, отказавшихся сотрудничать с корпо, евреев-адвокатов, бывших послов — арестовывали и швыряли в те же вонючие и грязные камеры.

Для журналиста Дормэса и членов его семьи был особенно важно, что среди арестованных знаменито стей было много журналистов: Рэймонд Моли, Фрэнк Саймоне, Фрэнк Кент, Хейвуд Браун, Марк Селливэн Эрл Браудер, Франклин Адаме, Джордж Селдес, Фреззир Хэнт, Гарет Гаррет, Грэнвилл Хикс, Эдвин Джеймс Роберт Морс Ловетт. Все это были до смешного разные люди, сходившиеся только на том, что все они не желали ходить под ферулой Сарасона и Макгоблина.

Среди арестованных было, однако, совсем мало журналистов из херстовских газет.

Чума подступала все ближе к Дормэсу: малоизвестные редакторы из Лоуэлла, Провиденса и Олбани, не повинные ни в чем, кроме того, что они недостаточно восторженно отзывались о корпо, были арестованы для «выяснения», и прошли недели и месяцы, а о них не было ни слуху, ни духу.

Она подступила еще ближе, когда начали сжигать книги. По всей стране наиболее образованные из минитменов весело жгли книги, которые представляли угрозу для Pax Roniana [19] Римский мир (лат.) — мир, обязательный для государств, находившихся под владычеством Римской империи. корповского государства. Эта форма охраны государства, настолько новая, что она едва ли была известна до 1300 года, была введена министром культуры Макгоблином, но в каждой области участникам похода против книг разрешалось изымать книги по собственному усмотрению. В северо-восточной области Дьюи Хэйк назначил цензорами судью Эффингэма Суона и доктора Оуэна Пизли, и составленный ими список вызвал всеобщее одобрение и восхищение.

Суон понимал, что настоящую опасность представляют не такие явные анархисты и нытики, как Дэрроу, Стеффенс и Норман Томас, — подобно гремучим змеям, они производят шум, который предупреждает об их ядовитости. Настоящими врагами являются те, чьи имена освящены смертью и которые сумели под этим прикрытием пробраться даже в самые почтенные школьные библиотеки, люди, столь порочные, что они предавали корповское государство за много лет до того, как оно возникло; и Суон (с энтузиазмом поддержанный Пизли) запретил продажу и хранение книг Торо, Эмерсона, Уитьера, Уитмена, Марка Твена, Хоуэллса, а затем «Новую Свободу» Вудро Вильсона, ибо, хотя в конце жизни Вильсон стал здравым, практическим политиком, до этого он был заражен вредными идеями.

Само собой разумеется, что Суон запретил также иностранных атеистов, как живых, так и мертвых: Уэллса, Маркса, Шоу, братьев Манн, Толстого и П.Г. Вудхауза с его беспринципными насмешками над аристократическими традициями. (Кто знает? Может быть, когда-нибудь он еще будет сэром Эффингэмом Суоном, баронетом корповской империи?) Кое в чем Суон проявил прямо-таки ослепительную гениальность: он был настолько дальновиден, что заметил опасность, таящуюся в томике циничного «Собрания афоризмов» Уилла Роджерса.

До Дормэса доходили вести о сожжении книг в Сиракузах, Шенектеди, Хартфорде, но все это казалось невероятным, как рассказы о привидениях.

Было семь часов вечера. Семья Джессэпа сидела за обедом, когда на крыльце раздались шаги, которых все и ждали и боялись. Миссис Кэнди — даже хладнокровная миссис Кэнди! — в волнении схватилась за грудь и не сразу пошла открывать дверь. Даже Дэвид замер, не донеся ложку до рта.

Голос Шэда: «Именем Шефа», — тяжелые шаги в передней — и в столовую ввалился Шэд, не снимая фуражки, держа руку на револьвере. Скаля зубы и добродушно подмигивая, он воскликнул:

— Здорово! Ищем вредные книги. По распоряжению районного уполномоченного. Пошли, Джессэп — Он посмотрел на камин, для которого когда-то носил дрова, и ухмыльнулся.

— Может быть, вы посидите в соседней комнате… Черта с два я посижу в соседней комнате! Сегодня ночью мы будем жечь книги. Пошевеливайтесь, Джессэп! — Шэд посмотрел на возмущенно побледневщу Эмму, посмотрел на Сисси, подмигнул и с ухмылко» спросил: — Ну, как дела, миссис Джессэп? Хелло, Сисси! Как мальчишка?

Но на Мэри Гринхилл он не посмотрел, и она на него тоже.

В передней Дормэс увидел стоявших с глупым видом четырех минитменов и Эмиля Штаубмейера, с еще более глупым видом прохныкавшего:

— Приказ… понимаете… распоряжение.

Дормэс из осторожности ничего не сказал; он молча повел их наверх, в свой кабинет.

За неделю до этого он отобрал все книги, которые только могли показаться не совсем сумасшедшему корпо радикальными: «Капитал», Веблена, все русские романы и даже «Народные пути» Сэмнера и «Неблагополучие в культуре» Фрейда, книги Торо и других отъявленных негодяев, запрещенных Суоном; старые комплекты «Нейшн» и «Нью-рипаблик» и все экземпляры троубриджевского «За демократию»; он вынес все это из кабинета и запрятал в старый диван на чердаке.