Павел Муратов - Книга без названия

Сходство, впрочем, только внешнее, ибо в основе египетской моды Рима лежали весьма глубокие религиозные тяготения.

Неприятный "телесный" цвет и мелочность приема, как всегда, вызывают чувство неудачи – единственной неудачи в искусстве, которую претерпел античный мир именно в искусстве мозаики. Но впечатление это легко рассеивается в прохладных и строгих залах палаццо Барберини. Так пуст и заброшен этот дворец, что сам он кажется великой классической руиной. Стоит только времени прикоснуться к созданиям барокко, чтобы они сейчас же вскрыли кровное родство, связывающее их с делами императорского Рима. После феодальных властителей Лациума, воинственных князей Колонна, Орсини, Савелли и Конти, после бесчисленных междоусобных распрей, таких же разорительных для этих мест, как войны Мария, Суллы и Цезаря, явились новые фамилии – Барберини, Боргезе, Альдобрандини, Киджи, Памфили, – воскресившие в древней латинской земле мирное великолепие вилл и дворцов Флавиев и Антонинов.

Барберини купили Палестрину у обедневших Колонна в 1630 году. Кроме большого дворца потомки этого прославленного Бернини рода владеют виллой, расположенной в самом городе. Удивительный вид, – лучший вид Лациума и, следовательно, лучший вид во всей Италии, – открывается с ее террасы, уставленной античными фрагментами и усаженной вечнозелеными дубами. Он напоминает вид из Олевано, но только еще прекраснее поднимаются здесь грандиозные кулисы гор Вольсков и гор Альбано, обнаруживающие в прорыве между ними серебряную полосу моря.

Никогда нельзя забыть совершенства линий, очерчивающих острые вершины гор Вольсков и плавно круглящихся на пологом конусе Монти Альбани. В этом виде участвуют и безмерные пространства Кампаньи, в которых плывет голубой корабль Соракте. От Олевано Кампанья скрыта высокой горой, здесь же ничто не препятствует взору лететь над равниной, найти в ее живой ткани лесов, лугов, дорог, садов и селений маленькую точку, купол Святого Петра. И когда потом стоишь в Риме на Яникульском холме и опять видишь Кампанью и далекие силуэты гор за ней, то с какой вновь пробудившейся радостью узнаешь там знакомый очерк Рокка ди Каве, у подножья которой приютилась Палестрина и за которой Олевано обещает счастливейшие дни.

Мало кто бывает в Корнето, расположенном рядом с Чивитавеккией на скучной железной дороге, ведущей из Рима в Пизу и Геную, вдоль тосканской мареммы. Между тем этрусские гробницы Корнето приближают нас более, чем что-либо другое, к величайшей из художественных тайн, к тайне греческой живописи. За исключением жалкой вотивной таблетки, найденной на Акрополе, за исключением остатков полихромии на иных метопах и на Сидонских саркофагах Константинопольского музея, до нас не дошло никаких следов того искусства, которое во мнении античных людей стояло наравне с искусством Фидия и Праксителя. Вся пытливость современных умов, вся дисциплина воображения, вся изобретательность новейших методов науки не раз безрезультатно бывали направлены к раскрытию этой прекрасной тайны истории. Усилия исследователей разбивались о почти полное отсутствие памятников. По теории Хельбига, стенная живопись Помпеи и Геркуланума, хотя и исполненная в большинстве случаев чисто ремесленным способом, должна была дать ключ к пониманию живописи более древних и счастливых искусством эпох, благодаря повторению сюжетов, композиций, отдельных приемов и даже техники. Критика отказывается теперь целиком принять это мнение. Нельзя считать доказанным, что помпейские мастера были прежде всего копиистами, своими слабыми средствами заботившимися о сохранении чрезвычайно древних традиций. Совершенно очевидно, напротив, что они, как и их товарищи, исполнявшие лепные работы, были прежде всего декораторами, питавшимися при этом традициями позднего эллинистического искусства, в особенности искусства Александрии. Кое-что могло, конечно, удержаться в их живописи от живописи V и IV веков, но их искусство столь же мало дает для суждения об искусстве Полигнота и Зевксиса, сколько дает современная акварель для суждения о Джоконде или, беря другой, более подходящий пример, сколько дает ремесленный образ из нынешнего иконостаса для понимания искусства Андрея Рублева.

Более надежный путь избрали, по-видимому, те, которые стремятся подойти к греческой живописи IV и V веков, идя от живописи ваз. По вечным законам образования прикладного искусства вазная живопись не могла уклониться от того пути, по которому направлялась в свое время монументальная и станковая живопись. Во всяком случае, изучая греческие вазы лучшей поры, мы остаемся в пределах одного стиля, одного духа и выражения с живописью великих античных мастеров. Первенство линии, немногоцветность и понимание краски не как тон, но как цвет, несомненно, составляло и ее также особенность. Сюда можно присоединить еще преобладание декоративных качеств над иллюстративными. Не совсем основательно, следовательно, указывалась эта черта как один из признаков восточного творчества, противопоставленного творчеству западному. Можно думать, что в греческой живописи сложилась даже самая идея священной декоративной традиции, поддерживаемой с таким усердием. Эта идея могла перейти в византийское искусство, где она была бессознательно воспринята как традиция иллюстративная и была ложно понята большинством исследователей Византии. Для нас, русских, унаследовавших от Византии великое искусство и видевших великолепный расцвет его в иконописи XVI и XV веков, такая мысль приобретает особое значение. Быть может, в линейности и бесконечно сильной немногоцветности русской иконы, в драгоценности приемов ее написания, в чрезвычайно глубоко проникающем ее чувстве стиля удержалось нечто из традиций исчезнувшей греческой живописи, переживших эллинистические века и века Византии. Мы ничего не знаем о станковой греческой живописи, кроме того, что она исполнялась восковыми красками – энкаустическим способом. Таким способом исполнены недавно найденные в гробницах Египта файумские портреты, и связь между художественным выражением этих портретов и первых византийских икон уже была замечена археологией. По самому своему сюжету файумские находки приоткрывают только уголок станковой античной живописи. О более сложных картинах, об изображении фигур, движения, пейзажа мы можем догадываться только по вазной живописи. Но ошибемся ли мы также, если, угадывая общее зрительное впечатление от греческих картин, мы будем искать помощи у лучших мастеров русской иконы, с их замечательной тонкостью линии, с их вечной силой цвета…

Возвратимся, однако, к Корнето. В окрестностях этого древнего города сохранились этрусские гробницы, украшенные стенной живописью, восходящей в иных случаях к V веку. Известно, как подражали этруски в своих вазах аттическим вазам. Вполне естественно предположить, что и в стенных росписях они были прилежными учениками греков. Многое в этих фресках свободно от того глубоко национального оттенка, которым так отличается этрусская скульптура. Фреска была здесь таким же ввозным искусством, как живопись ваз. Какое-то смутное видение подлинной Греции, далекой от берегов этого Тирренского моря, открывается вследствие того в гробницах Корнето. Поражает прежде всего глубокая серьезность этих росписей, исполненных, быть может, скромнейшими провинциальными мастерами, в сравнении с легкомысленными росписями эллинистической Помпеи. Фонарь провожатого освещает гробницу за гробницей, и на белом фоне стен выступают из мрака красновато-коричневые фигуры людей, зеленые и алые пятна одежд, узоры растений, формы животных, любимых античным человеком. Точно сам мрак, скрывающий от нас древнюю греческую живопись, на одну минуту рассеивается при этом!