Евгения Белякова - Песочные часы с кукушкой

– И он это сделает? – Стараясь казаться заинтересованной, спросила Джилл.

– Нет. Но ему достаточно будет пригрозить этим… Как же все катастрофически складывается… Вы подумайте, он сможет шантажировать страны тем, что убьет лучших их представителей… а эти представители будут на него работать под страхом смерти, создавая все более и более мощные средства для войны.

– По-моему, вы излишне демонизируете мистера Шварца. – Вдруг не выдержала Джилл. Она сказала так не оттого, что верила в невиновность русского изобретателя, а лишь потому, что ей отчаянно хотелось услышать от разумного человека хоть какие-то доводы в пользу того, что все не так страшно. То, что она видела в подвале – да одной этой твари хватило бы с лихвой, чтобы обвинить Шварца во всех грехах, вплоть до колдовства, хотя в магию и прочие сказки Джилл не верила.

– Вовсе нет. Поверьте, я и половины того, что знаю о нем, вам не рассказал.

– Так расскажите.

– Всему свое время… Сейчас, как мне кажется, вы не готовы услышать некоторые… обстоятельства.

Джилл собралась было рассказать Томпсону о твари в подвале, но обнаружила, что не может произнести ни слова.

«Я обещала Адаму… – подумала она. – Я не могу…».

– Возможно. – Тихо проговорила она. – Надеюсь, мой визит оказался полезен, потому что для меня отныне двери этого дома закрыты. И, пожалуйста… я прошу вас избавить меня от необходимости выискивать что-то, расспрашивать и вынюхивать. Будем считать, что я разорвала наш контракт и сняла с себя все обязательства. Впрочем, как и с вас. Вы мне ничего не должны. Я даже думать не хочу о Шварце; все, чего я желаю, так это дождаться окончания Проекта – чем бы дело не обернулось, разгромом Острова, низложением Шварца… Мне все равно. Пишите, что хотите, в своей статье. И больше не заговаривайте со мной.

– Как пожелаете, – отозвался Томпсон после длинной паузы.

– Высадите меня тут.

Джилл вышла в солнечный, ветреный день и, задрав подбородок, пошла к редакции. Она уже не плакала – только где-то глубоко в сердце ныла ледяная заноза.

Жак в сотый, наверное, раз перечитывал спортивные новости островов Силли, скудость которых поражала воображение – поступили в продажу новые велосипеды, в пятницу прошел традиционный забег в мешках. Он стал уже поглядывать на полки с книгами, собираясь выбрать что полегче, чтобы скоротать время, пока эта пташка там милуется с секретарем. Краем глаза Мозетти косил на патрона – тот сполз в кресле, прикрыл глаза и, казалось, погрузился в сон. Жак, не утерпев, тихонько кашлянул.

– Что такое? – Не открывая глаз, спросил Яков.

– Голова не болит? Подумал было, что у тебя опять одно из этих… состояний.

– Нет. С наступлением тепла связь все прочнее, но и сил у меня больше.

– Как милая журналистка? Уже ушла?

– Нет. Они беседуют с Адамом в оранжерее.

– Что? – Подскочил Жак. – Я пойду выставлю ее…

– Сиди. Не трепыхайся. Все равно самое неприятное уже случилось.

– Патрон… – Жак опустился в продавленное, и оттого уютное кресло, закиданное подушками с восточной вышивкой. – Не пугайте меня, скажите сразу.

– Она была в подвале.

Мозетти вскочил второй раз.

– Да сядь ты! – Приказал Яков, открывая глаза. – Ничего уже не исправишь… а дверь надо было запирать.

– Mea maxima culpa! – Жак поморщился болезненно и затараторил, искренне ожидая вспышки гнева. – Dio mio, я не предполагал, что тут будут посторонние… Это меня, конечно, не оправдывает, я осел, не стоящий твоего доверия, идиот…

– Расслабься.

– Не могу! Теперь из-за меня все окончательно рухнет! То есть, все и так шло наперекосяк из-за Адама с его выкрутасами, – не преминул указать на смягчающие обстоятельства Жак, – но я ведь загубил… Если бы мы и их потеряли…

– Жак! – Яков лишь чуть повысил голос, и Мозетти замолчал тут же, будто воды в рот набрал. – Все уже сделано. Я знал, что она туда идет.

– Но… почему не остановил тогда? – С искренним непониманием в голосе спросил Жак и вернулся в кресло.

– Если бы она забралась туда вчера… ты бы угостил ее своим коньяком, Жак, без сомнений. Но сегодня уже поздно. Девять дней до Проекта. Все, что можно было сделать, уже должно быть сделано, сейчас я могу только смотреть, но не вмешиваться. Любые попытки что-то изменить в лучшем случае никак не повлияют на ход событий, а то и сделают хуже. Тетива уже спущена, Жак, стрела в полете. Мы можем только наблюдать, надеясь, что она попадет в цель. Так что сиди, не рыпайся, и позволь леди спокойно покинуть наш дом.

– Но если она расскажет…

– Не расскажет. Адам попросил ее молчать.

Жак хмыкнул с сомнением, но смолчал.

– Giuseppe, – обратился к нему по настоящему имени Яков, – чем бы это не кончилось, я рад и горд, что ты был со мной. Прими неизбежность, и только тогда у тебя появится возможность что-то изменить.

– Ты противоречишь сам себе, – буркнул Жак, и по лицу его было видно, что он растроган и польщен.

– Нет. Моя жизнь, моя судьба – неизбежность… я знаю о ней все. И именно это знание дает мне в руки оружие, чтобы… если не победить, то хотя бы побороться. Скажи… я никогда прежде не спрашивал тебя, хоть и должен был – ты не боишься?

– Чего? Чем это может закончиться?

– Да.

– Так или иначе, это бы произошло, патрон. Я… ты знаешь, я человек рисковый. По мне, пан или пропал. Все или ничего. Ты ведь поэтому меня заметил: услышал родственную душу. Я, конечно, нас не равняю… Да что об этом говорить…

– Нет, поговорить стоит, раз уж зашла речь. Ты прав насчет души, Жак. Сначала я думал, что мне стоит поставить на Матича, ведь он был гением, близким по разумению и степени прозрения, если можно так выразиться. Он называл это, помнится, «голоса из ниоткуда». Рассказал мне, своему «секретарю», под большим секретом, боясь, что я сочту его сумасшедшим. «Мои идеи, – сказал он, – иногда просто возникают передо мной целиком, будто кто-то подсказывает, а то и диктует мне». Я бы сказал ему, что так и бывает с теми, кто соединяется со Вселенной, черпая вдохновение и идеи из Хаоса, потому что в Порядке есть лишь старые, привычные схемы: Рациональность слепа, Логика бесплодна. Я сказал бы ему, что прекрасно его понимаю, но я смолчал. Он ведь сломался под конец, Жак. Именно потому, что в нем не было легкости, что присуща тебе. Он принадлежал, при всей своей гениальности, к старому типу ученых – тех, кто верил, что есть некая Тайна Вселенной, некий общий Механизм, и достаточно его постичь, разобраться в деталях, чтобы стать наравне с Богом – или приблизиться к нему. Уайтхед как-то написал: «Я имею в виду их неколебимую веру в то, что любое подробно изученное явление может быть совершенно определенным образом – путем специализации общих принципов – соотнесено с предшествующими ему явлениями. Без такой веры чудовищные усилия ученых были бы безнадежными». Не существует такой вещи, как Закон природы – китайцы, кстати, это понимали… А европейские ученые ошибались – нет в Порядке ни тайны, ни средоточия истины, лишь устоявшийся ход вещей… И тут мы возвращаемся к неизбежности. Предопределенности. В ней нет Истины, как и в Порядке. Сердцевина Вселенной лежит в Хаосе, мой друг… и его частичку ты несешь в себе. Именно поэтому ты сейчас со мной, а не он. Ну и, конечно, потому еще, что ты готовишь очень вкусный чай. – Улыбнулся под конец своей речи Яков. – Журналистка ушла. Позови ко мне Адама, мне надо кое-что с ним обсудить… наедине, не обессудь.