Владимир Ропшинов - Князь механический

– Сидим мы, значит, и слышим только, как вокруг все грохочет да земля трясется, – не торопясь рассказывал он, скручивая пальцами папиросу, – а когда и на нас чемоданы падают, а нам что?

– Какие ж это чемоданы, дядя? – недоверчиво спросил один из новоприбывших, Миша Долгоногов, в новой, только что выданной солдатской форме.

– Известно какие: германские, – продолжал, улыбаясь, Федор Осипович.

Весь блиндаж рассмеялся, и только два удивленных новобранца, по-детски надув губы и хлопая глазами, смотрели по сторонам.

– Эх, ты, лапоть, – потрепал по плечу Мишу сидевший рядом с ним на нарах средних лет солдат со шрамом на голове, – это ж немецкие снаряды чемоданами называют.

– Вот-вот, именно что чемоданами, – подхватил Федор Осипович, дружески подмигивая новичкам, – ничего, ребяты, с недельку послужите – все слова солдатские да приемы выучите, не хуже других будете. Верно я говорю?

– Верно-верно, – согласился блиндаж.

Миша и его товарищ, Ваня Давыдов, заулыбались, чувствуя, что окопное общество принимает их в свои ряды.

– Ну а дальше чего, Федор Осипович? – спросил Ваня.

– Ну вот сидим мы, значит, в каземате, а немец так и стреляет. А нам что? Нам ничего. И хорошо, что стреляет, – а так бы учение господа офицеры для нас придумали или еще что. Ну только что по ночам, когда немец не стрелял, на работы ходили – где насыпь земляную досыпать, где проволоку натянуть. В один день плотину сшибло, и вода изо рва вокруг форта ушла – так велели ее насыпать.

– И что ж, ни один снаряд не попал?

– Попадали, отчего же? Только пробить не могли. Ну конечно, если в блиндаж попадал навроде нашего – то поминай всех как звали. А там – две сажени бетона толщиной. Один только раз большой чемодан прилетел – офицеры говорили, что из главной немецкой пушки, «Берты», так такой кусок бетона сколол – считай, с корову размером. Той ночью саперы по воронке ползали, все чего-то мерили, говорят: еще один такой сюда же прилетит – и все. Но Бог миловал. А потом наши эти «Берты» расколошматили.

– Что за разговоры? Кому дана команда отбой? Почему свет горит и люди не спят?

В блиндаж спустился поручик, командир 9-й роты, Альбов. Миша видел его сегодня, он принимал пополнение и распределял его по взводам. Такой же молодой, может, на год или два старше его самого, безусый, но уже с трудом двигающий простреленной немцами левой рукой. В ладно сидящем, перетянутом ремнем с портупеей офицерском мундире.

Солдаты повскакивали со своих нар и вытянулись во фрунт.

– Виноваты, ваше благородие, – гаркнул Федор Осипович, который был за старшего, – сию секунду ляжем!

Но чайник шипел на печке, выдавая истинные намерения солдат, и никто не подумал загородить его от спустившегося офицера.

– Смотрите у меня! Федор! В случае чего – с тебя спрос! – строго погрозил поручик пальцем, но Миша, глядя на лица стрелков, не увидел ни на одном из них ни испуга, ни озабоченности и догадался, что офицер на самом деле ничего не имеет против солдатского чая и лишь формально выполняет требования устава. Да и что мог иметь он, в одном окопе с ними отбивающий немецкие атаки и пережидающий обстрелы?

Поручик повернулся выходить и тут встретился взглядом с Мишей.

– Все у вас тут в порядке? – спросил он, обращаясь к блиндажу, но глядя на новобранца.

– Так точно, ваше благородие, – сам удивившись своей смелости, за всех ответил Миша.

– Хорошо, – сказал поручик и вышел.

– Ну, братцы, давайте быстренько чаек пить, а то и верно их благородие говорит: спать уже надо. Устав-то не положено нарушать, – сказал Федор Осипович, сложенной в несколько раз портянкой снимая горячий чайник с печки.

Все расселись вокруг стола, Федор Осипович плеснул в каждую кружку чая. Достали сахар, двумя пальцами держа, опускали его в кипяток, чуть размачивали и обсасывали. Было вкусно.

– А вот Егорка, он Перемышль брал, ранен был, после госпиталя к нам послали, – показал Федор Осипович на сидевшего в углу солдата, – расскажи, Егор, пополнению, как ты государя видел.

В блиндаже это, видимо, была одна из излюбленных, рассказанных уже по десять раз историй. Но для Миши и Вани, еще ни разу не слышавших ее, не грех было повторить.

– Ох, братцы, – сказал Егорка, и глаза его вдруг стали одухотворенными, как у только что причастившегося человека, – как взяли мы Перемышль, так государь к нам на автомобиле пожаловал, крепость смотреть. А и было, скажу вам, на что смотреть: крепость-то побольше, чем наша. И орудия какие, а стены – таких стен у нашей-то нету.

– Полно врать-то, – сказал кто-то, явно с целью подзадорить рассказчика, чтобы он добавил красок.

– Вот те крест, братцы, – продолжал Егорка, в своем воодушевлении даже не думая обижаться, – сто тысяч человек в ней гарнизону было. Государь приехал, крепость осмотрел, молебен в его присутствии отслужили, а потом он велел всех построить и говорит: «Молодцы вы, солдатушки мои, не зря я на вас надеялся. Великую вы пользу оказали не только мне, но и всей нашей родине». А потом перед строем прошел, как раз перед нашим. Идет, остановится, в глаза иному солдату посмотрит. И мне посмотрел. И как посмотрел на меня государь – ну, чувствую, не зря жизнь живу. Такой взгляд – всю душу насквозь видит. Но не для того видит, чтобы осудить, а как будто сострадает тебе. Как у Христа, братцы, взгляд. А я стою и думаю: ради такого государя и еще один Перемышль взять можно. Посмотрел на меня и пошел. Не заговаривал, врать не буду. А с некоторыми, рассказывают, и говорил, о службе спрашивал. И по именам называл. Мы потом все гадали: откуда ж он по именам знает? Одно слово – русский царь… Беда только, что царица у нас – немка.

Задули свечку, и почти тотчас в блиндаже раздался солдатский храп. Миша лежал на нарах, укрывшись еще не ношенной шинелью, и думал, что вот и ему однажды случится так, лицом к лицу, встретиться с государем. Он будет стоять в строю, уже наверняка с Георгием на груди, а государь, проходя мимо, остановится именно перед ним и скажет:

– Ну что, солдат мой Миша, как тебе служится? Всем ли доволен?

Миша приложит руку к фуражке и скажет:

– Так точно, ваше царское величество, премного благодарен!

Государь же улыбнется своему славному солдату и пойдет дальше. А больше ему, Мише, ничего и не надо.

Ночью стали бить колокола на высокой каменной колокольне Никольского собора в Мишином селе. Он любил колокольный звон. Звон означал праздник, весь народ валил в храм, и, конечно, вместе со всеми Миша, с мамой, папой, дедушкой, братьями и сестрами. Служба была долгой, но зато народ, одетый по-праздничному, выглядел так радостно, что радостно становилось и у Миши на душе. Но что за странный звон? Это не праздник. Уж не набат ли? Пожар?