Владимир Ропшинов - Князь механический

В доме были кровати, они стояли рядами в комнатах, выходивших в длинный коридор, как будто это был не дом, а больница. Все были заправлены одинаковыми серыми одеялами, и одинаковые деревянные тумбочки стояли у каждой. Было тепло и чисто, ничем не пахнул воздух, электрические лампы без абажуров свисали с высокого потолка, давая света гораздо больше, чем петроградское солнце.

За замазанными белым окнами на Финляндской чугунке гудели паровозы. Там, в метели и холоде, продолжалась жизнь Петрограда. Здесь, в этом доме, в тепле и стерильной чистоте, было так пусто, что дыхание отзывалось эхом от гладких, крашенных зеленой масляной краской стен, и как можно быстрее нужно было уходить отсюда обратно к людям.

Ни души, и только в одной комнате князь увидел человека. Тот выдвинул из-под своей кровати деревянный, окованный железом в сеточку сундук и перебирал в нем вещи, выкладывая их на пол: фотографические карточки, новый картуз и сапоги, скрученный отрез ткани, серебряная чарка и табакерка.

– Что ты, Петр, хлам свой перед всем народом выложил? Не стыдно, – усмехнулся Петренко, – а тряпку зачем купил? Бабе в деревню? Да не ждет тебя баба-то твоя уже давно, с другим гуляет, а ты… эх, лапоть.

Человек вздрогнул, как будто не слышал шагов инвалида и Романова, виновато заморгал и стал сгребать вещи обратно.

– Зачем ты так? – спросил Олег Константинович, когда они прошли. – Ведь в этом сундуке – вся его жизнь.

– Вот то-то и оно, – инвалид остановился и повернулся, – вот то-то и оно, что жизнь. А что это за жизнь? Картуз да открытки французские? Да ткани отрез, который он уже пятый год бережет для какой-то своей деревенской клуши, давно его забывшей. Это что, жизнь? Такой должна быть жизнь человека, а? В этом она должна состоять?

Князь пожал плечами.

– Что плечами пожимаешь? – спокойно продолжал инвалид. – Добренький? Хочешь, чтобы он так ничтожную жизнь свою и прожил? Обидеть боишься? А я – не боюсь! Я из него человека хочу сделать, понимаешь?

– Человека – это как? – спросил князь.

– А машину, вот как!

Он по-солдатски, на каблуках повернулся и пошел дальше.

Сундуки, как теперь заметил Романов, стояли под каждой кроватью.

Коридор заканчивался лестницей наверх и большой дверью с табличкой «Чайная». Семен вошел в нее. Князь ожидал увидеть один длинный стол, как в монастырской трапезной, но чайная походила на обычную кухмистерскую. За небольшими столиками сидели по двое-трое мужчин, одетых как рабочие: в пиджаках и заправленных в сапоги брюках. Некоторые читали, но большинство, наклонившись над столами, о чем-то спорили друг с другом. На столах перед ними стояли чашки, которые они наполняли из больших самоваров по углам чайной.

– Вот, – Петренко не без гордости широко махнул рукой, показывая Романову своих последователей, – видишь?! Там они что? В кабак, да морды друг другу бить, да баб своих тымкать. Ну, по воскресеньям – в церковь. Вот и вся жизнь. А тут видишь – культура! Сейчас только лекция у них была, учитель из гимназии приходил. А теперь обсуждают, сами свои мысли думают.

Сидевшие за одним из столов, увидев инвалида, закивали ему.

– Семен Наумыч, – позвал один, – рассуди нас, будь так любезен.

– Чего тебе, Федор Ильич? – Инвалид подошел к столу.

– Вот у нас тут спор вышел, – тот, кого инвалид назвал Федором Ильичом, кивнул на своего соседа по столу, – а вот коли мы все, ну, как ты говоришь, значит, машинам уподобимся – помирать мы будем или нет? И если будем, то потом чего?

– Помирать, – Петренко усмехнулся, – а что значит – помирать?

– Ну как что значит? – смутился Федор Ильич. – Известно, что значит: вот ты есть, а потом тебя нет.

– Ну если так вопрос ставить, так не помрешь, – усмехнулся Петренко, – если руки, ноги да хребет – железные, так что? Шестеренку поменял – и как новый. Тут другое важно. Вот, допустим, ты яблоки есть любишь. И тебе поп говорит: коли грехов не было, будешь жить в раю, яблоки дальше есть. А если не любишь ты яблоки – так что же, и рай тебе не рай?

– Ну, значит, сливы любишь или груши, – встрял в разговор собеседник Федора Ильича, – всяк человек что-нибудь да любит.

– О, – замахал указательным пальцем инвалид, – всяк человек что-нибудь да любит! А если ничего не любит, а? Есть ли для него рай?

Сидевшие за столом переглянулись.

– Коли нет у тебя желаний, так и смерти нет, – провозгласил Петренко. – Ведь жизнь – что? От одного желания к другому бежишь. Дни до получки считаешь. Или часы, чтобы работа закончилась и к бабе идти. К жизни привязываешься. Чем сильнее к ней привязан – тем сложнее отлепляться. А когда нет желаний – каждый день как предыдущий. И счет им теряешь. А как помрешь – так и не заметишь.

– А ради чего тогда жить? – тихо спросил стоявший сзади Романов.

– А ради того, чтобы не умирать, – ответил Петренко.

Инвалид наклонился над столом, взял один из стаканов и сдавил его. Секунду стальная кисть сжималась, а потом раздался хлопок – стакан лопнул, и стекла полетели в стороны. Чай потек по руке.

– Понял? – спросил инвалид.

– Понял, – тихо сказал сидевший за столом рабочий.

В полной тишине прошли они насквозь всю чайную и через маленькую дверь с закрашенной защелкой вышли на винтовую лестницу, ведущую в подвал.

Там огромная, похожая на локомотив машина с клепаным цилиндрическим корпусом, вращая маховиками, выкачивала газ из труб городской газовой сети и отправляла его наверх, в дом. Инвалид наклонился к манометру и, улыбнувшись, щелкнул по нему пальцем.

– Хорошо газок идет, – сказал он, – тепло будет.

– А кто ее крутит? – спросил Романов.

– Кого? – не понял инвалид. – Машину-то? Да никто. Сама крутится. От электричества.

– А почему в других домах такие не ставят?

Инвалид присел на вбетонированную в пол чугунную основу машины.

– Так ведь если их во всех домах поставишь – заводам газа не хватит. Года три назад, когда только придумали газом топить и по всему Питеру трубы пустили, его хватало. А как начали цеппелины делать, так весь газ на них и ушел. Давление в системе упало, пришлось такие насосы ставить. А там, – он махнул рукой в сторону Адмиралтейской части, – народ без газа совсем загоревал. В валенках спали, вечером лег, а утром не встал. Глядь – а он покойник уже. И тогда велено было им разрешить тоже в подвалах машины ставить, но такие, чтобы газ тянули не сильно, а стоил бы этот газ им дорого. Не то без цеппелинов империя останется. А ты что ж, не знал?

– Я после войны в Петрограде не был еще, – сказал Романов.

– Да, брат, Петроград теперь не узнать – машины всякие, электричество везде горит, кинематограф показывают. А еще – цеппелины полицейские. Тебе небось они тоже в диковинку?