Владимир Ропшинов - Князь механический

Раздался собачий лай – сначала глухой и далекий, но с каждой минутой приближавшийся. И даже не лай, а визг. Какой-то нижний чин с отрешенным лицом тащил на поводках двух эрдельтерьеров. Они не хотели идти, упирались и жалобно скулили, словно предчувствуя свою нехорошую судьбу.

– Куда это их тащат? – вздрогнул Питирим.

– Разделывать, – спокойно сказал Маниковский, – мы в военно-евгенической лаборатории, где делают фобографы. Не слыхали про такие?

– Нет, – побледнел Питирим.

Все-таки он был очень чувствительным.

– Устройства, которые улавливают запах страха и ненависти. Эти эмоции обязательно появляются у человека, собирающегося кого-нибудь убить. Когда такие чувства возникают, в теле выделяются особые вещества – собачки чувствуют их запах. Мы дрессируем собак, обостряем реакцию именно на страх и ненависть, потом вырезаем у них рецепторы, помещаем их в питательную среду. Специальное механическое устройство фиксирует изменение рецепторов, но это уже дело техники. На войне оно не нужно, а в мирной жизни иногда бывает полезным. Но это – военная тайна, имейте в виду.

– А что собачки – без рецепторов ведь можно жить?

– Можно. Им, правда, приходится разрезать черепа, чтобы их достать. Хотите посмотреть, как резать будут? Очень любопытно.

– Нет-нет, увольте, – заволновался Питирим, шаря рукой по запястью, словно ища четки, – я, знаете ли, не любитель таких зрелищ.

– Но вы же хотели все посмотреть, – настаивал Маниковский.

– Мое старческое сердце не выдержит, – продолжал отказываться Питирим.

– Ну вы соберитесь – нам придется там пройти. Зажмурьтесь тогда уж. И уши заткните. Да не сейчас – я скажу, когда.

Маниковский злорадствовал. Он подумал даже, что, может, не стоило бы тащить митрополита в прозекторскую – а то еще, чего доброго, Питирима действительно хватит удар – и тогда 265 миллионов не видать точно. Но не смог побороть себя и, вместо того чтобы прямо по коридору дойти до выхода в следующую лабораторию, свернул в левую дверь. Там, в комнате с полом и стенами, выложенными белой плиткой, двое военных врачей склонились над пристегнутой за лапы к столу лохматой собакой. Яркий свет падал на нее сверху, она уже даже не визжала и только чуть-чуть жалобно скулила. Питирим изо всех сил зажмурился и вставил свои дряблые старческие пальцы в уши. Маниковский, как поводырь, взял его под руку.

Когда обшитая для звукоизоляции войлоком дверь за ними хлопнула, Питирим открыл глаза. Они стояли в узком коридоре. Нижний чин с безучастным лицом палача, держа на поводке вторую собаку, которую вывели, чтобы она не разлаялась раньше времени, стоял, прислонившись к стене. Маниковский решительно пошел вперед, и митрополит засеменил следом.

– А что же, у каждого человека, замыслившего убийство, страх и ненависть возникают? – спросил Питирим просто для того, чтобы что-то спросить. – А если он хладнокровен?

– У каждого, – равнодушно бросил через плечо Маниковский, – только если он наркотиком каким-нибудь накурится, тогда не будет запаха. Страх будет, а запаха – нет.

Коридор упирался в дверь. Генерал потянул ее на себя.

– Ну вот мы и пришли, – сказал он.

Зала за дверью была похожа на гигантский сборочный цех подземного завода и, наверное, когда-то им и являлась. Митрополит с генералом вышли на металлическую галерею почти под самым потолком, выложенным сводами из красного кирпича с клепаными балками. Галерея шла по периметру всего цеха, но дальняя стена его была не видна, поскольку лампы, свисавшие на тросах, светили на пол, а все остальное тонуло во мраке. Внизу, саженях в десяти, стояли столы с лежащими на них обнаженными людьми. Столы были без матрасов – прямо на холодном, крашенном краской металле лежали люди. Их кожа была белой, безупречно белой, как простыни у хорошей хозяйки, добавляющей в воду при стирке немного синьки. Или просто холодный свет электрогазовых ламп делал их такими? У каждого стояла капельница: синяя жидкость втекала в вены. Сколько их было? Питирим не смог сосчитать, как невозможно сосчитать колонны гвардейцев на Марсовом поле в дни парадов, которые так любит нынешний государь: начинаешь считать – и сбиваешься, путаешься в рядах, настолько они все похожи, не за что зацепиться глазу. И так же в уходивших в глубину рядах столов, на которых лежали люди, высвеченные лампами, – не на чем было остановиться. Одинаковые, шли они один за другим. Может быть, 50 рядов, может быть, 100 или 500.

Тонкий запах хлорки поднимался снизу, и было холодно.

По винтовой лестнице Маниковский и Питирим сошли вниз. Стена, к которой крепилась лестница, была кирпичной, похожей на обыкновенный брандмауэр обыкновенного петроградского дома. И в этом густом полумраке, из которого лампы выхватывали только то, что им было нужно, у кирпичной стены, на высоте, с которой, если упасть, то смерть будет мгновенной и легкой, митрополит подумал, что так, наверное, ходят трубочисты. По металлическим лесенкам, перекинутым с одного дома на другой, то вверх, то вниз, они лазают по крышам и по ночам, когда не так сильно топят печки, чистят трубы. И так же их окружают кирпичные стены без окон, и так же каблуки цепляются за ступеньки, и так же лежат внизу, под ними, на кроватях люди.

А, он забыл, что теперь печи топят газом, и поэтому нет нужды чистить трубы.

Внизу, над столами с людьми возвышался, сверкая лысым черепом, генерал от артиллерии великий князь Сергей Михайлович.

– Вы увидели, что хотели, владыко? – спросил он, и его голос раскатился эхом по сборочному цеху, отражаясь от пустых стен.

– А почему так пахнет хлоркой? – неожиданно для самого себя спросил Питирим.

– Хлорка убивает бактерии, – ответил великий князь, – механизмы боятся бактерий, они могут их съесть.

– Какие механизмы?

– Те, что вы видите перед собой.

– Так это – механизмы?

– А что же?

– Я думал, люди.

Великий князь ничего не ответил, он подошел к стене, где у винтовой лестницы на резной, нелепо смотрящейся здесь тумбочке стоял патефон «Пишущий Амур». Сергей Михайлович покрутил ручку, опустил иголку, и пластинка заиграла знаменитый вальс «На сопках Маньчжурии», посвященный погибшим героям 214-го Мокшанского пехотного полка, которые в первую войну с японцами под музыку своего полкового оркестра в штыки прорывались из окружения. Отраженные кирпичными сводами, между брандмауэрами заметались, захрипели слова: