Александр Золотько - Цель - Перл-Харбор

Вот еще один пострадал из-за жены, подумал Сухарев. Этот военинженер решил, что спасение жены и семейного имущества важнее, чем все остальное. Правдами и неправдами — скорее неправдами — получил в свое распоряжение машину, проездные документы… И теперь стоит возле дороги, молча снося оплеухи жены.

Водитель все еще копается в моторе.

Невесело ему — вот так стоять посреди выжженной степи и дожидаться, пока прилетят немецкие самолеты. Для них такая машина — отличная мишень.

Сухарев поднял голову, посмотрел на серое от пыли и жары небо.

Уже полдень, и, по-хорошему, нужно было бы замаскировать машину и ждать ночи. Передвижение в светлое время суток при полном господстве противника в небе — смертельно опасное занятие. В любое другое время…

А сейчас… Негде прятать машины. Негде укрыть людей. Нечем прикрыть их с воздуха. Одна надежда — слишком много сейчас народу и техники в степи, слишком много целей, и обрушат немцы бомбы и пули не на тебя, не сюда, а чуть в стороне. Не тебя убьют, а кого-то другого.

Когда Сухарев прочитал в «Войне и мире» о радости, с которой артиллеристы кричали, когда ядро попадало не в них, а в пехоту, показалось это неестественным и неправильным, но сейчас, через две с половиной недели после начала войны, после десятков бомбардировок и артналетов, которые Сухарев пережил, все воспринималось по-другому.

Не в меня. Это главное — не в меня.

Хотя то, что они все еще плетутся со скоростью пешехода по этой дороге — неправильно. Они потеряли время, пока ждали возвращения Костенко. Комполка, отправив почти весь личный состав с начальником штаба на станцию, упрямо твердил, что Юрка Костенко вернется, не может не вернуться. Если живой — вернется…

И после того как вернулся Костенко, больше часа было потрачено на выяснение подробностей, на пустые разговоры. Да, пустые, упрямо повторил Сухарев. Нечего было обсуждать. Нужно было арестовать капитана, отобрать ремень и отконвоировать в трибунал. Вначале — в особый отдел дивизии, а потом в трибунал.

Вместо это приходится ехать в тыл. Там искать транспорт, чтобы вернуться в дивизию. Сам-то комполка на мотоцикле уехал вперед, оставив за старшего комиссара.

Ничего, пробормотал Сухарев. Справимся.

Машина поравнялась с танком, лежавшим на боку возле дороги.

Бомба, рванувшая совсем рядом, судя по воронке — килограммов сто, опрокинула «бэтэшку». Башня уперлась стволом в землю, из открытого башенного люка свисало тело с синем комбинезоне.

Совсем недавно, видно, попал танк под удар. Кровь, загустев на жаре, все еще не почернела, алела на броне.

Капитан прижал к себе дочь, которая, привстав, пыталась глянуть на танк. Прижал к себе, гладил по голове и что-то шептал.

Он тоже думает о немецких самолетах.

Колонна снова стала.

Стороженко посмотрел вперед, но ничего не увидел, кроме марева, щетины штыков над серым потоком и машин, одна за другой стоявших посреди клубов пыли.

— Папа, смотри! — крикнула дочка Костенко, указывая пальцем вверх. — Смотри, самолеты!

— Воздух! — пронеслось по колонне. — Воздух!

Солдаты бросились в сторону, растекаясь по степи, выискивая укрытие или хотя бы его подобие. Сухарев глянул вверх, прикрываясь от солнца рукой, — пара «мессершмиттов» не торопясь разворачивалась над дорогой.

Костенко толкнул своего штурмана, выпрыгнул из кузова, принял детей на руки и побежал к подбитому танку. Зимянин помог спуститься жене Костенко.

— Тебе особое приглашение? — крикнул он Сухареву. — К черту из кузова.

Они уже подбежали к танку — и те, кто выпрыгнул из кузова, и комиссар с водителем, а Сухарев все стоял в кузове, наблюдая за немецкими самолетами.

Сволочи. Сволочи…

Не боятся, понимают, что прикрытия нет, что зениток на дороге нет и не может быть, все, что осталось — у переправ и мостов. Разве что винтовочный огонь…

Но никто из пехотинцев не стрелял — разбегались даже без криков. Гремели котелки, каска зазвенела, слетев с головы, кто-то выругался вполголоса, зацепившись за распустившуюся на ноге обмотку.

Только звук авиационных двигателей.

Вначале тихий, едва слышный, но с каждой секундой все усиливающийся.

— Лейтенант, с машины! — Сухарев оглянулся на голос — комиссар полка махал рукой, стоя возле танка, остальных уже не было видно. — С машины!

Сухарев медленно шагнул к борту кузова.

Немецкий истребитель ушел вперед, в голову колонны, заложил вираж, чтобы выйти на дорогу. Степные дороги почти не петляют, и застывшие машины сейчас были очень удобной целью.

Взревев двигателем, один из грузовиков рванул к обочине, попал колесом в канаву и замер. Из кабины выпрыгнул водитель и побежал в степь.

Ударили пулеметы истребителя. Две дорожки пуль помчались вначале по земле, потом нащупали машины.

Сухарев как зачарованный стоял и смотрел на приближающийся самолет. На размазанный диск винта, на оранжевые сполохи пулеметов, на пыль, двумя спиралями закручивающуюся за истребителем.

Все будто замедлилось, застыло… Звуки растянулись и стали глуше. Медленно-медленно двигался «мессершмитт», не торопясь пулеметы выплевывали пули, и пули, словно увязая в сгустившемся воздухе, медленно били в металл кабин, дерево кузовов, разбрасывали в стороны ошметки плоти и щепки. Медленно вспух огненно-черный пузырь — взорвалась машина. Полыхнула еще одна. От нее метнулся охваченный огнем человек…

Пули все ближе.

Это все, подумал Сухарев. Все. Нелепо получилось…

Удар швырнул его в сторону. Коленкой о борт, потом мгновение полета, и удар о землю выбил воздух из его легких.

Наваждение ушло — осталась боль, темнота, лоскутами плавающая перед глазами, рев мотора, грохот пулеметов… Треск, хруст досок; очереди, пробежав по машине, спрыгнули на землю и скакнули на следующий грузовик, словно бежали наперегонки.

— С ума сошел? — прозвучало над самой головой.

Сухарев повернулся.

— Почему вы не с семьей, товарищ капитан?

— Умереть хочешь? — Костенко тряхнул лейтенанта за плечи. — Ты в себя пришел?

— Почему вы не с семьей, товарищ капитан? — снова спросил Сухарев. — Вы же ради них предали товарищей… Ради них…

Второй истребитель пронесся над ними.

Несколько гильз упали на землю рядом с Сухаревым.

— Вы — предатель, товарищ капитан, — сказал Сухарев. — Вы…

Пощечина. Еще одна.

Щека онемела, а нижнюю губу пронзила боль. Сухарев тронул губу рукой, посмотрел на пальцы. Кровь.

— Встать! — крикнул Костенко и рванул лейтенанта за ремень, поднимая того на ноги. — И бегом за танк. Бегом!

— Хорошо… — пробормотал лейтенант. — Я бегу… Бегу…

— Ты впервые под бомбами, лейтенант? — на бегу спросил Костенко.

— Что? А, нет… Десятый… Двадцатый — какая разница? — пробормотал Сухарев.