Александр Дорофеев - Мексиканский для начинающих

— Васенька, Васенька, ты очумел! Это вредно так долго медитировать с похмелья — крыша поедет!

— Здесь родились боги, — сказал невнятно, поднял Шурочку на руки и понес вниз, считая ступени на местном языке наутль — се, оме, йей, науи, макуильи… Но помимо счета в голове его роились имена племен, населявших когда-то эти земли: ацтеки, толтеки, сапотеки, ольмеки и даже некие тараски с чириками.

— Чего он расчирикался? — спросил Франциско, когда они оказались у подножия. — Будто дюжину яиц отложил…

— До поры до времени пусть хоть кукарекает, — усмехнулась Шурочка. — Я говорю, — обернулась к Василию, — на вершине благодать! Можно годы провести, особенно вместе! Не правда ли?

Да, конечно, все было правдиво в этом пирамидальном мире, где родились боги, — Шурочка, ослепительный Франциско, крылатые змеи, торговцы серебром, увивающиеся поблизости.

— Серебро! Серебро! — взывали они, сдвигая ударение к центру.

— На испанском это просто мозги, — пояснила Шурочка. — Можем прикупить за счет фирмы.

— Этому парню не помешало бы! — кивнул Франциско на Василия.

Тот, однако, был занят двойственностью пирамидального мира — земля и воздух, тень и солнце, пресмыкающиеся и парящие, пьющие и нет. Только когда они садились в машину, дух Илий подал голос:

— Знаете ли, простодушный друг мой, этого сеньора Франциско иначе не назвать как Суки-Чиуки — Тот, кто учит глину лгать.

— Зовите меня просто Пако, — сказал Франциско, поднимая густые брови, отчего лобик превратился в какой-то, с позволения сказать, параллелепипед.

— Здесь все эдак запросто, — разъяснила Шурочка. — Пако — уменьшительное от Франциско. Си, Пако?

— Си-си! — ответил он важно, почесывая между белых штанин и наковыривая в носу по раскрепощенной привычке месоамериканских жителей.

— Васенька, куда отправимся перед сном?

Странная пустота с элементами заполненности царила в голове Василия — си-си, пако, суки-чиуки… Уже Цонтемок — Тот, кто опускает голову, — скрывался за вулканами. Огромна была его красная голова и, кажется, печальна.

— Может, в музей или библиотеку, — вздохнул Василий.

— Глупости! — рассмеялась Шурочка. — В музее уже побывали. Да и вредны они в больших количествах. Далее — развлечения! Погуляем, выпьем! Си, Пако?

— Но-но! — отвечал он. — Выпьем, погуляем и еще выпьем! В зону Роса, — приказал водителю.

Цонтемок стремительно упрятал красную голову в кратер вулкана. И пала тьма. Только впереди, как чрезвычайно плотная галактика, мерцал колоссальный город.

Шурочка склонилась к Василию:

— Знаешь, когда-то весь Мехико стоял на островах — посреди озера. Каналы, мосты, гондолы — Венеция! И все засыпали, — вздохнула она. — Все уходит под землю…

Василий, вытянув губы, коснулся ее щеки:

— Милая, ты не уйдешь, никогда. Ты — цветок и песня.

— Ага — интернационал и гвоздика, — хмыкнула она. — Ты бы лучше про равнобедренные треугольники…

Не успел Василий обидеться, как они въехали во что-то предельно розово-иллюминированное.

Сияли витрины, вывески, скамейки, подворотни и мусорные бачки. На каждой ветке горело с дюжину лампочек. Светились жезлы полицейских, кокарды на фуражках и шнурки в ботинках. Даже некоторые посредственные птички были, казалось, с подсветкой изнутри. Да и сами тротуары мерцали мягким отраженным светом, напоминая млечные пути. И куда бы ни двинулся, все равно бы уперся в ресторанное заведение. Каждый шаг приводил к бару, пара шагов — к ресторану, а уж на третьем, конечно, стриптиз. Но если бары и рестораны вываливались на улицы белыми столиками под тентами, то стриптизы, напротив, проваливались в некие уютные преисподние. Так проявлялась католическая сдержанность города.

Белый костюм Пако засиял еще шибче, чем под солнцем. Вообще становилось понятно, что сеньор Франциско — ночная пташка. Это казалось уже невозможным, но он распустился, как таинственная орхидея с признаками пернатости. Глаза его сверкали подобно обсидиановым ножам, при помощи которых извлекают жертвенные сердца, речь лилась, будто бесконечная ария.

Шурочка едва успевала переводить нечто в темпе модерато.

— Тут, Васенька, гуляют до утра. Куда ни зайди — везде приятно. А в этом пиано-баре играет приятель Пако.

Василий затосковал. Он категорически выпадал из иллюминационного разгула. Был тускл, как газовый фонарь. И сознавая это, начинал уже чадить и угасать.

В баре не было пианино. Зато стоял белый рояль невероятных архитектурно-небоскребных размеров. Внезапно от него отделилась портальная часть, оказавшаяся собственно музыкантом. Он мужественно обнялся с Пако. Долго и гулко колотили они друг друга по спинам, что напоминало прелюдию к какой-то героической симфонии.

— Взойдем на первое небо, — сказал Пако, — где живут богиня сладострастия и бог веселия.

— Повеселимся немного, — перевела Шурочка. — Что будем пить?

— Мне минералки без газа, — попросил Василий.

— Да что с тобой, Василек?! — воскликнула Шурочка. — Фирма за все платит! Начни с шампанского, а там и водочки. Я-то знаю твои вкусы.

— Сегодня не идет…

Рояль вдруг потек сладкими звуками мексиканского романса «Корабль забвения», и растроганная душа Василия не стерпела:

— Не падай, Вась, духом! Хлопни пару рюмок.

Но дух-то действительно притомился и упал. А выпивать с упавшим безумно тоскливо.

— Чего это с ним? — вмешался Пако. — Почему лицо, как вареный пупок? Купим ему женщину — пара за пятьдесят!

— Погоди, не педалируй, — урезонила Шурочка. — Он, видимо, перегрелся и закис. Поехали в отель.

В первую мексиканскую ночь Василию приснился крылатый змей Кецалькоатль. В этом ничего удивительного не было. Странно и забавно было то, что и сам Василий обернулся крылатым змеем. Он понял — фамилия его потеряла во времени воздушную букву «Е». Никакой он не Прун. А настоящий огненный Перун!

Итак, два змея, мексиканский да русский, посиживая на ветвях голого дерева, болтали о всякой всячине.

— Не легка, брат, жизнь у крылатого-то змея, — говорил Кецалькоатль.

— Слезы! — соглашался Перун. — В теле моем скорбь и печали раба. Духовная помойка!

— Хочется и летать, и ползать! В нас, брат, — все змеиное и все небесное — животные мерзости и божественные добродетели.

— То пущусь в загул да блядство, — подхватил Прун, — то пощусь да молюсь. Раздваиваюсь к хренам, до кончика языка!

Кецалькоатль дружески похлопал его крылом.

— Васенька, ты молод, а мне три тысячи лет. Я — бог времени. Владыка старости. Повелитель движения. Поднявшись когда-то на вершину пирамиды мироздания, я рухнул со всеми крыльями и потрохами. И долго пресмыкался в нечистотах преисподней, как жалкий червь. Но боль приносит очищение, и мне достало сил вновь воспарить до солнечного пика…