Александр Дорофеев - Мексиканский для начинающих

Василий, уже говорилось, быстро отходил, и дух Илий склонялся ко всепрощенству. К тому же Шурочка, такая млечно-серебристая, поцеловала в щеку, словно родное дитя.

— Подставить другую?

— Погоди! Сделай одолжение — подойди к зеркалу.

Он повиновался.

— Сними трусы и погляди на попку! — нежно приказала Шурочка.

Василий поглядел и едва не разрыдался — дважды вспоротая и обваренная, она была ухожена, как парадная клумба, а по длинному разрезу вышито изящной вязью — «люблю»!

— Неужто?! — отвернулся он, пряча слезы.

— Ты бы знал, сколько слов хотелось! — с надрывом воскликнула Шурочка. — Да места мало!

Василий обнял ее, ощутив и этот надрыв, и раскаяние, и любовь, струящуюся с ног до головы письменами ушедших столетий.

— Ты не права, дорогая! В моем сердце для тебя — простор, вселенная. Высказывайся!

И Шурочка излила все, что надумала и перечувствовала за прошедшую и многие предыдущие ночи.

— Прости, мой милый, прости, любимый, но я действительно была в сетях и оковах. И только ты смог разорвать их жертвенной любовью!

— Любовью — чистая правда! — подтвердил Василий. — А жертвы?

Шурочка восторженно смотрела в его глаза:

— Ты даже не понимаешь, что принес на алтарь — значит, любовь твоя искренняя, как воркование голубя!

Василий согласился с воркованием, но оставалась какая-то непроясненность.

— А чего принес?

— Самое дорогое, дурачок! — втолковывала Шурочка. — Из того, что имел, — самое дорогое. Выпивку и уши!

«Она еще не знает о наследстве» — подумал Василий.

— Твои уши — очаровательны! Я влюбилась в них с первого взгляда. Помнишь, в коммуналке на кухне ты ковырял пальцем в левом ухе?

— Как сказать, припоминаю вроде.

— Я так страдала при мысли, что вместо твоих ненаглядных пришьют паршивые золотые, — вздохнула Шурочка и вновь расцвела. — Ну а к ушам приложилось остальное — ум, честь, совесть!

Она осыпала поцелуями уши и все-все, что прикладывалось.

— И попа сказочная! Знаешь, со шрамом она возмужала — просто Шварценеггер! Мы не дадим ее в обиду.

Василий так разнежился! Миллионы подобных признаний уместились бы в его вселенском сердце. Он чувствовал, что был уж мертв, но восстает из праха.

Царь Моктесума, святая Приска, богиня плодородия и даже Алексей Степаныч больше не страшили. До полного возрождения остался сущий пустяк — упаковать сокровища и сдать алькальду под расписку. Пусть строит новый грандиозный храм в честь всех святых и иже с ними!

«Когда святые в рай идут, о Господи, как я хотел бы, о Господи, как мы хотели б, шагать средь них в одном строю!» — пели божественным дуэтом Шурочка с Василием по крутой дороге к алькальдии.

Все счастливые государственные учреждения меж собою схожи. А несчастливо каждое на свой лад.

Тяжелые двери алькальдии были криво приоткрыты, и резной апостол Петр растерян, будто посеял ключи.

Пока Шурочка с Василием поднимались по серебряной лестнице, вверх-вниз и обратно пробежали с дюжину охранников, отдаленно напоминавшие военизированных апостолов, только более растерянные и возбужденные.

— Попахивает переворотом, — сказал Василий. — Чего они суетятся?

— Да это один и тот же! — заметила Шурочка. — Погляди, на поясе три кобуры, а под мышкой четвертая.

На исходе лестницы он уже нетерпеливо поджидал — с толстой тетрадью, в которой должен расписаться всяк входящий. И Василий, расшалившись, махнул сабельным росчерком — Чапаев, а Шурочка отметилась Анной Карениной.

Провожая эту мало совместимую парочку к приемной алькальда, охранник то и дело порывался заговорить — что-то сильно наболевшее, накипевшее не давало покоя и выплеснулось-таки у самых дверей:

— Документы проверял! Клянусь девственницей Гвадалупой! Он вызывал доверие! Кто же мог знать?

Сумбурное признание предварило сомнения и страсти, царившие в самой приемной.

Две секретарши — Пати-Лети и Пипита — дымились многозначительными сигаретными клубами. Вероятно, уже высказали все, что могли-хотели, и теперь таинственно общались взмахами бровей, миганием и таращением глаз, краснением и бледнением щек, кручением носа и трясением, будто от утюжного ожога, кистями рук, что в мексиканской среде означает невероятный эмоциональный перегрев.

Любезная Пати-Лети протянула небольшие анкеты, куда требовалось внести семейное положение, группу крови и отпечаток пальца на собственный выбор.

— Присаживайтесь, — сказала она. — Придется чуть-чуть подождать. Аль рато! [50] Означает очень маленький, но точно не измеренный промежуток времени. Не путать со словом рата — крыса.

— Не уверена, — возразила прямолинейная Пипита. — Возможно, аста маньяна. [51] Завтра — наиболее распространенное в Мексике слово.

Шурочка и Василий опустились на мягкие, располагающие к долгой отсидке стулья. Напротив под стеной стояла картина, укрытая полотном, а от ее висения сохранился большой светлый квадрат.

— Можно взглянуть? — спросила Шурочка, быстро пресытившись квадратом.

— Думаю, — с заминкой ответила Пати-Лети, — можно. Это портрет нашего алькальда.

Приподнимая полотно, Шурочка улыбнулась Василию:

— Интересно, в чьи руки попадут сокровища Моктесумы?

— В руки народа! — бодро сказал он. — И эти руки воздвигнут храм.

Но те, что высовывались с портрета, вряд ли чего-либо когда-либо воздвигали — разве что преграды и препоны. Они напоминали запретительные кирпичи.

Екнуло Шурочкино сердце. Одним махом сдернула она полотно. И опустилась на пол, едва ли не в кирпичные руки. Это был портрет Алексея Степаныча Городничего!

Художник изобразил его в полный рост, изумрудноглазым и золотоухим, между двумя ширмами со сценами из жизни Моктесумы.

— Невероятно! — воскликнул Василий, будто залюбовался Моной Лизой. — Какая мощь! А глубина экспрессии! А эта загадливая ухмылка!

Шурочка, как царевна-лягушка, медленно, от кощея, завороженно, пятясь по полу, шепнула:

— Тихо, Васенька, — бежим без паники.

— Вам так понравился наш алькальд? — удивилась Пати-Лети, не подозревавшая о сногсшибательной силе искусства.

— Бывший алькальд! — поправила не без злорадства Пипита. — Нынешней ночью он навеки покинул свой пост.

— Умер? — выдохнула Шурочка.

— Для города — безусловно!

— Не говори так! — вмешалась Пати-Лети. — Быть может, он еще займет место в строю.

— Только в арестантском! — отрезала Пипита.

Похоже, они пустились вскачь по новому долгому кругу, и Шурочка постаралась вывести их тележки сразу на финишную прямую.

— Что же приключилось?

— Сегодня ночью, — начала Пати-Лети, вздыхая через слово, — когда алькальд работал…