Вильгельм Зон - Окончательная реальность

Обо всем этом мы, конечно, не могли знать, рассаживаясь у телевизора теплым воскресным вечером 27 июня 1976 года. В подмосковном поселке Раздоры стемнело, и мирные дачники просто смотрели финальный матч увлекательного футбольного чемпионата. Шел уже второй тайм, но счет не был открыт. Немцы атаковали вновь и вновь. Когда украинцы отбили очередную массированную атаку, Адам поднялся, подошел к столу, взял сушку и сказал:

– Германия проиграет.

Устами младенца глаголет истина. В этот момент мяч был послан на левый фланг. Лучший украинский нападающий Олег Блохин принял его еще до центральной линии, протолкнул вперед и, сопровождаемый защитником врага, рванулся по флангу. Не доходя до угла штрафной, он осмотрелся, ища партнеров. Никого. Только пять немцев и вратарь. Сместившись чуть к центру и скупым движением обыграв двоих, он прошел третьего и, не дожидаясь четвертого, с ходу, без раздумий нанес решающий удар в дальний от голкипера угол. Мы все вскочили. Есть! Не быть Германии чемпионом Европы!

Невский проспект был залит солнцем. В это раннее утро никого не удивила бы мысль, что покровитель искусств Аполлон, столь почитаемый в городе, и бог солнца Гелиос – одно и то же лицо. Как и когда произошло это отождествление, мне неизвестно. Очевидно, однако, что задолго до строительства Петербурга, хотя именно здесь, и в этом нет сомнений, солнечный свет самый прекрасный в мире.

Я приехал в Питер по наводке Боббера. Мент сдержал слово. Накануне отъезда портье передал мне пришедший по почте пакет с подробным отчетом о Моложавенко. Мой участковый не поленился и съездил в Ростов, где побеседовал с журналистом. Моложавенко подтвердил, что лично видел сундук с бумагами, хранившийся в одной из петербургских квартир. По его мнению, бумаги эти действительно могли являться рукописями романа, но серьезно разбираться с архивом у него возможности не было. Хранительница сундука показала всего несколько документов, но наотрез отказалась предоставить для ознакомления тетради. Внятных ответов, почему нельзя заглянуть в них, он не получил, зато получил ряд сведений о Крюкове – покойном хозяине сундука.

Федор Дмитриевич Крюков родился 2 февраля 1870 года в станице Глазуновской Усть-Медведицкого округа области Войска Донского. Сын атамана, учился вместе с Филиппом Мироновым, будущим командармом 2-й конной армии, с Александром Поповым, впоследствии Серафимовичем (известным советским писателем) и, кроме того, с Петром Громославским, будущим тестем Михаила Шолохова.

К 1960-м годам читателям стало почти неизвестно имя Федора Крюкова, впрочем, потихоньку забывалось и имя Шолохова.

Между тем Крюкова можно считать одним из крупнейших донских литераторов дореволюционного времени. Когда-то российская критика называла его не иначе как «Глебом Успенским донского казачества».

Крюков рано начал писать. Кое-что опубликовали в «Петербургской газете». В 1893-м в «Русском богатстве» появилась повесть «Казаки». С тех пор почти четверть века в журнале печатались его рассказы, повести, очерки.

С начала 1912 года крюковских публикаций становится все меньше. По словам Моложавенко, это свидетельствует о том, что писатель приступает к работе над «крупной вещью».

Август 1914-го. Война. Кажется, в качестве помощника думского уполномоченного при санитарном отряде Красного Креста Крюков оказывается на Турецком фронте, затем с тем же отрядом в Галиции. События 17-го застают его на Дону.

К июню 1918-го Крюковым приняты все необходимые решения – он на стороне восставших против советской власти казаков. Контужен, а в августе избран в члены Войскового круга Всевеликого войска Донского.

Среди немногих бумаг, которые все же видел Моложавенко, он запомнил письмо Крюкова кому-то из петербургских друзей. Среди прочего там было написано: «…Чувствую, соскучился по литературе. Материалом переполнен до чрезвычайности. Попробую засесть».

Историю гибели писателя Моложавенко не знал, знал только, что умер он в 1920-м, рукописи попали к друзьям, а потом к старушке-хранительнице, которая, кажется, была племянницей кого-то из его закадычных товарищей.

Боббер писал, что о пропаже сундука и хранительницы Моложавенко ничего не знает, и он, Боббер, уверен, что это действительно так. Поэтому, по-военному докладывал милиционер, было принято решение самостоятельно, по профессиональным каналам навести справки. В результате удалось выйти на местного, питерского, участкового, обслуживавшего адрес старухи (ул. Гоголя, дом 21) в те годы. Участковый, вышедший на пенсию в начале 70-х, согласился напрячь память и готов предоставить ряд необходимых сведений за разумную плату. В связи с этим Боббер рекомендовал выехать в Санкт-Петербург и поговорить с господином Варфоломеевым-Коробейниковым, бывшим участковым, который изъявил готовность встретиться по адресу своего фактического проживания, а именно: проезд Эврилоха, дом 16, кв. 5.

Странный адрес и обычная для Питера фамилия. Не знаю, когда это повелось, по-моему, после войны, но питерцы предпочитали двойные фамилии. Муж добавлял от жены, холостяк от матери, внук от дедушки… Теперь, встретив какого-нибудь Стремглав-Забиякина или Путин-Шуйского, можно быть уверенным – питерский.

Откуда такая мода? Трудно сказать. Похоже, питерцы все-таки более творческий народ, нежели москвичи. Москвичей только бабки интересуют, а после объединения – ничего, кроме бабок. В Петербурге все иначе. Люди любят политику, историю, философию. На Невском проспекте в середине 70-х это чувствовалось сразу.

По левой стороне, если идти от Московского вокзала, располагались западники. Достаточно взглянуть на названия: пивной зал «Рагнарек», пирожковая «Гиперборея», пиццерия «Плиний Старший», закусочная «Пушкинист». На правой стороне славянофилы: рюмочная «Плач Ярославны», коктейль-холл «Добрыня и Сэмуэль», кафетерий «Дармоедушка», валютный ресторан «Господин Великий Новгород». Западники посерьезней, не кривляются как шуты гороховые, зато и победнее.

Западничество как направление русской общественной и философской мысли сложилось в середине XX века. В отличие от славянофилов и почвенников, западники отрицали идею своеобразия и уникальности исторических судеб России. Они полагали, что имеется единственный путь, на котором Россия вынуждена догонять развитые страны Западной Европы. Выбрав однажды рационализм, западники намертво сцепились в идеологической схватке со славянофилами. Поклонники классической европейской философии, они просто на дух не выносили славянофильское разухабистое великодержавное хамство, круто замешенное на англо-сибирском либерализме, колониальных замашках и культе куркуля-единоличника. Западники презирали кулака в русском народе, ненавидели американцев за то, что те научили восточного мужика наживать и копить. Историческое предназначение России они видели в евразийстве, то есть соединении духа Европы и Азии. Северный аскетичный нормандский характер – вот что западная Россия должна продвинуть на Восток. Вот что необходимо расхлябанному славянину на протяжении всей его истории – от Рюрика до, прости Господи, Шелленберга.