Сергей Лапшин - Последний довод побежденных

Мы нанесли удар, как того и требовала логика событий. У нас не было выбора — будущее своего народа или химера псевдогосударственного образования.

Казалось, наши расчеты верны и безупречны. Ведь, в самом деле, кто мог предположить, что русские довольны создавшимся положением вещей? Рабским трудом день изо дня, геноцидом, расстрелами и кровавым пиром еврейства, свившего гнездо в их Кремле. Нам казалось, что достаточно одного толчка, чтобы колосс рухнул, явив всему миру свое насквозь прогнившее нутро. Это была бы победа. Мало того, победа в чисто стратегическом, тактическом плане, но и победа в умах. Коммунизм как тупик развития общества, а вместе с тем мы могли сдать в утиль любые идеи свободы равенства и братства, классовой солидарности, и тому подобной чепухи.

Сейчас, на исходе второго года войны, я могу твердо сказать — мы ошибались. Я не снимаю вины с себя, но нужно четко осознавать, что не я принимал ранее решения, меня не было на Восточном фронте. Я служил своей стране на том месте, на котором Рейх счел меня необходимым. Если бы… Ах, если бы…

Национал-социализм тверд в своих устремлениях. Мы, немцы, имеем право брать то, что сочтем необходимым. И это наше право в немалой степени проистекает из нашей способности защитить и приумножить завоеванное. Мы не собираемся подстраиваться под другие нации, и мы не обязаны щадить то, что называется национальным характером и колоритом. Все иные народы, кроме немецкого, интересуют нас лишь в той степени, в какой они способны служить немцам. Выживут ли они при этом? Безусловно да, если воспримут как доминанту нашу культуру. Если поймут, что цели немецкого народа превыше всего, и займут свою нишу в той мировой структуре, которую мы формируем.

Наша же ошибка заключалась в том, что мы со своей меркой подходили к русским. Я могу утверждать, что мы никогда и ни при каких обстоятельствах не сможем сосуществовать с этим народом. Мало того, будучи не готовыми к тому формату войны, которую мы должны были вести, ныне мы пожинаем плоды нашей недальновидности. Мы уже потеряли миллионы, заигрывая и либеральничая с русскими. Если мы не поймем сейчас, сию же минуту, что нам нужно стать другими, измениться, азиатские орды в следующем году войдут в Рейх.

Нам нужно стать сильнее. Возвыситься, воспарить над собственными стереотипами и от слов перейти к делу. Не только лишь в газетных статьях и радиопередачах проводить четкую разграничительную линию между человеком и русским, а явно прочертить ее в действительности. Лишь уничтожив большую часть этого народа, уничтожив физически, аннигилировав его память и культуру, мы сможем решить задачу выживания, стоящую перед нами, немцами.

Как только мы все поймем, что русский — любой, от мала до велика, женщины и старики, все без исключения, — преступники, лишь тогда мы сумеем в полном объеме осознать угрозу, нависшую над нами.

Большевистские орды рвутся на Запад. И когда они переступят границу цивилизованного мира, нас уже ничто не спасет. Все те, к кому мы проявили здесь милосердие, кого поили и кормили, кому предоставляли труд, зарплату, кому гарантировали свободу, — все они в единый миг присоединятся к этой стае.

Мы говорим о жестокости и допустимости жертв. Мы говорим о преступлениях и забываем, что, когда на кону стоит наша семья, наша нация, не может быть и речи о пощаде по отношению к кому бы то ни было другому. Нам пора твердо сказать „стоп“. Пора уничтожать не только солдат врага, но и так называемых мирных жителей, которых следует рассматривать как резерв вооруженных сил противника.

Мы на стыке, на острие столкновения цивилизаций. Мы не имеем права потерпеть поражения в войне, ибо речь идет о нашем будущем.

Смогу ли я гордиться совершенным?..

Я сознательно отдавал приказ о расстреле. И я ставил задачу командирам взводов, я лично доводил ее до них. Я сам разговаривал с командирами рот, которые вызывали добровольцев. И ни один из них не остановил меня, ни один из них не перечил. Шале, Анг, Мирал — мои лейтенанты, прошедшие вместе со мной и батальоном тяжелую и страшную дорогу отступления, они поняли меня.

Только так, ступив на новую ступень борьбы, мы сохраняем шансы на победу.

Я пишу эти строки спустя неделю. И прошедшее время лишь убедило меня в моей правоте. Я не арестован и не нахожусь под следствием, хотя доложился о расстреле через день. Мой батальон направлен на переформирование, а я временно назначен исполняющим обязанности командира другой части. Все.

Эта единственная реакция моего непосредственного командования убеждает меня в одном — я прав».

— Мой мальчик, вы согласны? — Голос Вайзена будто предлагал принести свои извинения.

А за что? Эта тетрадь была оставлена на столе намеренно. Майору прекрасно было известно о том, что лейтенант половину ночи проводит именно здесь, за чтением книг и написанием писем, часть из которых он уже давно и привычно не отправляет. Тетрадь была проложена закладкой на том месте, с которого полагалось прочитать.

Ланге, аккуратно закрыв ее, отодвинул на край стола. Крепко зажмурившись, с силой потер лицо — ему казалось, что в процессе чтения он чем-то замарался.

— С чем согласен, господин майор? — Лейтенант, обернувшись, посмотрел на своего командира.

— Те мысли, что я высказываю. Те знаковые события, которым я придаю значение. Все то, что вы далеко не случайно прочитали. Ведь это ваше мировоззрение, это ваша позиция, юноша. Это мироощущение вашего поколения!

Ланге, не контролируя себя, сморщился. Вероятно, Вайзену хотелось видеть иную реакцию, он даже взял паузу, которую вполне можно было считать театральной. И пауза эта затягивалась.

Лейтенант смотрел на майора с выражением разочарования на лице. В полной мере его обуревало недоумение и некоторая даже брезгливость. То, что прочитал Ланге, мало чем отличалось от образчиков пропаганды, которую он сам вынужден был читать и доводить до солдат. Однако подобные суррогатные мысли, подтвержденные всего лишь словами о расовом превосходстве, как казалось лейтенанту, принадлежали совсем другим людям. Не таким, как давний его знакомый, и более того учитель Вайзен. Ланге четко разделял себя, свое окружение, людей, которым он доверял, и ту серую массу, которой необходим был образ врага, которую нужно было отвлечь, направить на созидание большой и общей цели вместо деструкции собственного общества. И странно было сейчас сознавать, что тот, кого действительно почитал лейтенант, с кем советовался при принятии ответственных решений, кому доверял свои мысли, всего лишь слепой подражатель общей и официальной пропаганды.

— То о чем вы пишете, герр майор… Не имеет ничего общего с войной, — качнул головой Ланге.