Андрей Ерпылев - Запределье. Осколок империи

Брели непролазным лесом несколько дней, ночевали у костра, боязливо прижимаясь ближе к огню, когда где-то в темноте заводил свою песню волк или адским демоном вопила ночная птица. Не по разу уж каждый тайком от товарищей проклял такую «охоту» (именно охотой отговорились у недоверчивых стражей, даже самострел какой-то продемонстрировали, сляпанный из того, что под руку попалось), да делать нечего: назвался груздем — полезай в кузов.

А проводнику все нипочем — знай, топает со своим посохом да посмеивается. Видно, не раз исходил он эти места, без карты и знаков обходился. А может, и были какие-нибудь знаки, только мужики, несведущие в лесной жизни, ничего приметного не разглядели. Да знаки для того и тайные, чтобы не всякий по ним ходить мог — знамо дело.

Тут уж любому, а не только «сумлеваюсь я» в голову всякая ересь полезет. Вроде того, что странник этот, на Варсонофия откликающийся, и не человек вовсе, а лешак-оборотень. Смутил простодырых пахарей прелестными речами, а сам — в глушь заманивает, чтобы всю кровь выпить, да так навеки под корягами и оставить гнить без креста да без покаяния. Или того хуже — служить себе заставить, таких же бедолаг, как они, от семей сманивать… Несколько смущало лишь то, как крестился «оборотень» на святую икону да каждый день поутру и перед сном тоже на восток поклоны бил, молитвы бормотал. Не вязалось это как-то с лешачеством-то…

Но всякому пути рано или поздно наступает конец. Уж как долго был их скорбный марш из родных мест в неизвестную даль, да и тот завершился, а этот и подавно. Не тыщи верст пройдено, а так — ерунда. Пару сотен всего.

— Вот что, друзья-товарищи, — построжел в один прекрасный день Варсонофий, когда четверо путешественников, только что отобедав чем бог послал, блаженствовали у костра. — Привести я вас почти привел. Верст десять осталось — не более. Посмотрите, чего захотите, только дорогу до места я вам показать не могу — не обессудьте.

— Глаза нам завяжешь? — хмыкнул Афанасий. — Баловство ребячье…

— Это можно. Только и с завязанными глазами человек дорогу найти может. Если б вы навсегда туда шли — тогда да… А коли передумает кто да расскажет, кому не след? Не могу я так рисковать, товарищей своих подводить.

— Что ж нам, — зевая до хруста в челюстях, спросил Тимофей — что-то разморило после обеда, так и тянуло прилечь у огонька да соснуть пару часиков на сытый желудок. — Назад поворачивать? Зачем тащил тогда в такую даль? Потешиться?

— Это точно! — поддержал друга Афанасий, тоже раздирая рот в зевоте.

Что думал «сумлеваюсь», так и осталось неизвестным, поскольку Игнат Логинов уже вовсю выводил носом рулады, свернувшись калачиком на охапке лапника.

— Не могу я рисковать, — повторил странник. — Так что не обессудьте, мужики, — подсыпал я вам сонного зелья в похлебку…

— Ах, ты, аспид!.. — попытался вскочить на ноги Афанасий, но скованное неодолимым сном тело не слушалось, веки будто налились свинцом, слова, не родившись, примерзали к гортани…

Тимофей уже спал, неловко привалившись боком к сосне. Кузнецов попытался дотянуться до дубины, подобранной еще пару дней назад, чтобы не шагать по лесу совсем уж безоружным, но пальцы лишь безвольно скользнули по ней, и он провалился в черный омут сна без сновидений.

Ему казалось, что он только прикрыл глаза, но распахнул их уже не под сенью раскидистой лиственницы, а в незнакомом доме, лежа на неком подобии кровати, застеленной настоящим одеялом.

«Сукно, — пощупал украдкой хозяйственный мужик, давно такого богатства не видевший. — Богато-о!»

У распахнутых дверей стоял, опираясь на косяк плечом, казак в синих шароварах с широкими лампасами и гимнастерке, заправленной под ремень с пристегнутой сбоку шашкой в ножнах, на голове красовалась лихо заломленная набекрень фуражка над пышным соломенным чубом. Завидев, что спящий распахнул глаза, караульный сменил позу, и луч солнца ясно высветил у него на плече урядничий погон.

«Белые!.. — обмер бывший красноармеец, спросонья позабыв, что Гражданская война окончилась десять лет назад, но тут же одумался. — Белые? Откуда?..»

— Куда ты, сучий потрох, нас привел, а?.. — ничего не соображая со сна, дернулся Афанасий к «только что» сидевшему напротив проводнику и, естественно, никого не увидел. Равно как и кострища, которого, конечно же, не могло быть под крышей жилого дома. Жилого не жилого, а печь в нем имелась — русская, беленая… Зачем же здесь костер?

Движением своим Кузнецов разбудил Тимофея, грузно, будто медведь заворочавшегося было, попытавшегося натянуть повыше одеяло и рывком севшего на кровати, хлопая ничего не понимающими глазами. Продолжал дрыхнуть лишь «сумлеваюсь я», которому всегда море было по колено. Хоть трубы ангельские трубите — спать будет, как сурок.

— Что, оклемались? — ухмыльнулся «беляк», отклеиваясь от косяка. — Пожалте на волю, дорогие гости… И засоню вашего поднимите, а то рыком своим храповицким коней пугает…

Как оказалось, никакого плена и не было вовсе. «Белые» никого из наших путешественников к ответу за прошлое притягивать не собирались. Да и не знали, наверное, об этом прошлом. Нашелся и давешний странник.

Уже успевший сменить нищенскую одежонку на вполне приличную, даже щегольскую по деревенским меркам, он с улыбкой выслушал вялые упреки мужиков и махнул рукой:

— Ничего вы, православные, не поняли… А-а-а! Поймете еще. Ну что: показывать вам, что тут да как, или обратно попретесь? Предупреждаю сразу — придется снова сонное зелье глотать. Так просто тут кого ни попадя туда-сюда не пускают.

Ну что еще оставалось беднягам?

Целый день Варсонофий, которого все здесь хорошо знали, таскал не перестававших изумляться селян по небольшим — в несколько домов — деревенькам, теряющимся среди раздольных полей поспевающей (и это — в середине июня!) пшеницы, роскошным садам молодых и невысоких еще, но уже плодоносящих яблонь, лугам с пасущимися на них сытыми коровами и овцами, охраняемыми здоровенными собаками-волкодавами и конными вооруженными пастухами. А когда под вечер кругом зажглись десятки фонарей, невиданных даже в родимых местах, — поселенцы были просто сражены наповал.

— А золото как же? — не утерпел Игнат, «сумлеваюсь я» которого надоели уже даже терпеливому Варсонофию. — Наврал с золотишком, а?

И тут же заработал по тумаку с обеих сторон сразу от двух товарищей: ну как обидится один из хозяев всего этого великолепия, осерчает на дураков сиволапых?

Но тот только покачал головой, не думая обижаться.

— До золота, дружок, еще потопать нужно. Завтра поутру и отправимся. А сегодня вас к ужину его высокоблагородие ждут. Коли сюда перебираться надумаете — опаздывать грех! Обидите хозяев…