Анджей Сапковский - Свет вечный

А лужичанам на помощь не приходил никто. Змрзлик это не прозевал.

– Гыр на них! – заревел он. – Бей их, бей! Не дайте убежать!

Его голос, хоть и громкий, терялся среди лязга и суматохи. Но лужичан били и так. Били, пока они не начали сообща отступать. Чтобы в конце концов перепугано бежать. Часть гуситов пустилась в погоню, остальные добивали тех, что остались, сбившись в тесные группки и яростно защищаясь.

Особенно ожесточенное и наиболее успешное сопротивление оказывала одна группа под командованием рыцаря в полных доспехах на защищенном панцирем коне.

– Кацеры, курвы! – рычал из-под поднятого забрала салады рыцарь, рубя вокруг себя большим мечом. – Ану сюда! Ну же! На поединок, один на один! Кто на меня? Ну, подходи кто-нибудь!

Шарлей подъехал к Рейневану, сунул ему в руку пражское «предательское» ружье с тлеющим фитилем.

– Подойди, – выдохнул он, – раз просит.

Рейневан вытер с лица пот и кровь. Подъехал рысью, поднял самопал и пальнул рыцарю прямо в лицо.

Этого было достаточно.

– Пощады! – друг за другом бросали оружие лужичане. – Пощады! Сдаемся!

– Важных не бить! – крикнул раненный и качающийся в седле Пршедбор из Погоржелик. – Связать их. Выкуп…

Он захлебнулся и больше ничего не мог из себя выдавить.

Ян Змрзлик рысью выехал на холм, соскочил с коня, забрызганного кровью. Стёр кровь с лица. Посмотрел на поле, на котором его триста конных разгромили и обратили в бегство четыре сотни отборной лужицкой кавалерии. Он стал на колени.

– Non nobis , – он сложил руки, поднял глаза к небу. – Non nobis, sed nomini Tuo, Domine, da gloriam… [255]

Другие, видя это, тоже начали опускаться на колени.

Рейневан спешился, зашатался, схватился за стремена. Потом нагнулся и выблевал.

– Героем быть неплохо, – заметил Самсон, тяжело дыша. – Если б только не этот страх. Как ты себя чувствуешь, Рейнмар?

Рейневан рыгнул. Самсон не стал переспрашивать.

Подъехал Шарлей, тоже спешился. Подождал, пока Рейневану станет лучше.

– Veritas Dei vincit , [256]– сказал он. – Сам не знаю как, но vincit . Сам не знаю, как случилось, что нас здесь не ждало десять саксонских хоругвей. Никак Божье вмешательство. Или кто-то перепутал броды.

– Ни то, ни другое, – сказал, насупившись, Рейневан. – Рикса догнала и прикончила Божичко.

Губя тем самым Ютту, обрекая ее на смерть…

Рядом Самсон крутил головой. Наконец он показал на переправу. На приближающийся кортеж.

Сопровождаемый Кромешином, Кержским и другими гейтманами подъезжал Прокоп Голый, облаченный в соболиный колпак и плащ с волчьим воротником, наброшенный на «толстый кабат», как называли в Чехии стеганую и усеянную пуговицами бригантину. Он улыбался и сиял, оглядывая побоище. Он соскочил с коня, крепко обнял Яна Змрзлика.

– Non nobis , – скромно склонил голову хозяин Орлика. – Не нам, но имени Божьему эта слава… Люди мужественно дрались… Жертвенно. Вот, хотя бы эти трое. Многие полегли…

– Жертва забыта не будет, – пообещал Прокоп.

Он одобрительно улыбнулся, увидев забрызганного кровью и еще не отдышавшегося Самсона. Увидел Рейневана. Посерьезнел. Подошел.

– Извини, – сухо сказал он. – Я был вынужден. Я не верил в твою измену, но на меня давили. Подозрения надо было рассеять. И они рассеяны. Здесь, под Кессерном мы переправимся без потерь. А курфюст Саксонии, ландграф Тюрингии и брандербуржцы со всеми своими силами стоят возле брода под Дорнау, в десяти милях отсюда, ждут нас. А о переправе под Дорнау я говорил только ему.

Он показал в сторону. Рейневан увидел человека, которого вели на веревках между двумя конями. Он узнал его, хотя узнать было трудно. На нем уже не было лица, а только маска из запекшейся крови. Это был личный парикмахер Прокопа. Тот, что с итальянским мылом.

– Брадобрей, – Прокоп презрительно посмотрел на него, – он тоже был не самый лучший. Брат Кромешиин, а ну-ка организуй, чтобы он во всём признался. О сообщниках, связях и так далее.

– Уже во всём признался.

– Я так не думаю. У него, как я вижу, все еще есть ноги. И он может стоять на них. Приложите больше стараний.

– Слушаюсь.

Прокоп вскочил в седло, развернул коня и посмотрел в сторону реки, где продолжалась переправа Табора. Пятьсот конных под командованием Микулаша из Ламберка уже переправились и тронулись на оборону плацдарма. Теперь переправлялась артиллерия. Из вод Мульды один за другим выныривали возы, на которых везли разобранные пращи, то есть требуше и блиды, а также пушки разнообразных форм и калибра. Современные, заряжающиеся с тыльной стороны фоглеры на деревянных домкратах. Легкие шестифунтовые бомбардели, стройные кулеврины и шланги. Средние бомбарды, стреляющие снарядами размером в человеческую голову. Под конец из реки выволокли три тяжелых орудия калибром пятьдесят фунтов. Их проповедники окрестили «Свобода», «Равенство» и «Братство», но артиллеристы между собой называли их «Каспер», «Мельхиор» и «Балтазар».

– Я вижу, что кредитом от Фуггеров хорошо распорядились, – пробормотал Шарлей, глазами специалиста глядя на пушки. – Теперь я знаю, зачем я уничтожал те шахты под Мариенбергом и Фрейталем…

– Тише об этом. Прокоп смотрит.

– Рейневан, – director operationum Thaboritarum снова заинтересовался ими. – Ты, как я вижу, не только лечишь успешно, бьешься тоже мужественно. Ты заслужил и достоин отличия. Говори, чем я могу тебя наградить? Или хотя бы удовлетворить.

– Как обычно, – беспечно вмешался Шарлей, – Как под Коленом два года тому. Дай нам отпуск, гейтман. Для дел приватных, естественно. Нам надо уладить одно личное дело, жизненно важное. Уладим и вернемся, чтоб исполнять долг перед Богом и отечеством.

– Непатриотично, – насупился Прокоп, – звучат слова твои, брат Шарлей.

– Притворный патриотизм, – парировал демерит, – это прикрытие подлецов и негодяев.

Прокоп Голый отвернулся. Он смотрел на реку, где конный Отик из Лозы поторапливал переправляющихся таборитских ездовых. Потом направил коня в сторону тракта.

– Bene , [257]– коротко бросил он перед отъездом. – Вы в отпуске.

Табор прямо с переправы шел на позицию, выстраивался в порядки, прикрываемые с флангов воинами со щитами. От брода с песней выступала пехота, цепники и стрельцы.

– Наступит день, – сказала, незаметно приблизившись, за спиной Рейневана Рикса Картафила де Фонсека. – Наступит день, когда у меня спросят об этом. Чем тебя наградить, спросят, за усилия и самопожертвование. Служишь, скажут, верно, ничего не прося, ни почестей, ни наград. Проси, скажут, и то, чего пожелаешь, будет дано тебе. У меня уже есть приготовленный ответ, знаешь? Хочу, скажу я им, до конца своей жизни носить только женское платье. Хочу смотреть на огонь только в кухонной печи и бояться только того, что хала подгорит. Хочу мужа, порядочного еврея, богатым вдовцам – предпочтение. Вот так я отвечу, когда спросят.