Александр Плетнёв - Углём и атомом [litres]

В обители, через время, незнакомец заговорил… пока бессвязно, как в бреду.

А когда наступали моменты просветления – начинал излагать осознанно, понятно, порой совершенно непонятные вещи, послушав которые, игумен Свято-Троицкого Туруханского монастыря приходил в смятение.

Велев со всем тщанием записывать со слов блаженного, сам настоятель немедленно отправил письмо в московскую епархию святейшему.

Ответ пришел быстро. Митрополит московский настоятельно просил доставить странного человека в столицу, присовокупив все имеемые записи. А еще было велено сохранять полную и совершеннейшую тайну.

Не доглядели святые отцы да иноки, сопровождавшие «живую посылку» – сбег! Как загадкой появился, так загадкой и пропал, близ Тихвина на перегоне между Вологдой и городом Петра.

Читая, вчитываясь, осмысливая изложенное в полученных записях, митрополит Антоний архиерей Санкт-Петербургской епархии, испытывал полнейшее нервное неверие.

И не поверил бы, и не стал бы «бить тревогу», если бы не ряд многозначащих, подтвердившихся фактов.

И от того – недоумение и ужас! Так как выходило (из всего зачитанного со слов неизвестного), что порушатся устои самодержавия и церкви!

Царь-самодержец, его семья, тысячи святых отцов подвергнутся гонениям и мучительной смерти.

Опустеют в сей юдоли, пойдут на слом храмы и церкви. Вера будет подменена иной безбожной догмой.

История церкви знает немало пророков, прорицателей, блаженных, предсказывающих будущее.

Ознакомившись с записями, митрополит пришел к тому же выводу, что и ранее Туруханский игумен – это не просто пророчества!

Сие свершившееся грядущее!

А вещавший человек сам оттуда, из будущих лихолетий, каким-то неведомым образом оказавшийся в нынешнем настоящем. Найденный на далеком берегу ледяных морей. Морей, с которыми в последнее время было много шумихи. Ажиотажа, связанного с проходом эскадры адмирала Рожественского, с появлением загадочного судна.

Рисунки этого судна случайно ли, не случайно оказались и у первейшего духовного лица Святейшего Синода.

«Красное, черное, злобный оскал. Что-то в этом есть бесовское, – подумалось еще тогда митрополиту, – суть омерзительные происки Диавола? Есть ли между всем этим связь – между найденышем и “красным судном?” Очевидно, есть!»

А еще была поездка императора на Север, о цели которой – как и где она проходила, доподлинно не известно.

А еще были слухи, намеки и просто досужие разговоры, проистекавшие из самого двора, из окружения самодержца.

И сам император Российский, окруживший себя тайным сговором приближенных лиц.

Что даже духовник царя протоиерей Иоанн Янышев, исповедью и просто попыткой душевного разговора ничего выведать не смог.

Лишь когда раб божий Николай Александрович Романов, изнываемый под грузом свалившихся на него тягостных знаний, сам созрел, обратившись к митрополиту за советом, все (все ли?) рассказав… Поведанное государем только усилило сомнения и тревогу… и это мягко сказано. Шок! Одно невероятное наложилось на другое – кому вера, кому подозрение?

И не скрываются ли за благими посулами пришлых безбожников помыслы против веры православной, самодержавия, устоя государственного?

Ведь все говорило о том, что найденный на краю ледовой пустоши человек из экипажа судна-ледокола… какие бы он оговорки ни допускал. А не являются ли его откровения истинными намерениями пришельцев из грядущих годин?

Дождь унялся, лишь каплю сорвет.

Проседая по обода в дорожную слякоть, телега и не понукаемая лошадка медленно тащились по Тихвинскому тракту, где-то на подходе к мостку через речку Волхов.

Будто бы дремавший возница, поравнявшись, разглядев, все ж окликнул промокшего путника:

– Кудысь путь держишь, святой отец?

– В столицу.

– Далече собрался. Седай, подвезу малость до плеча у Чудово. Верст двенадцать. А там звыняй, не по пути.

Буркнув благодарность, грузный, в потяжелевшей промокшей одежде – грубой поношенной рясе, бородатый путник на удивление легко запрыгнул на телегу, примостив рядом с собой вещевой тощий мешок, стряхнув влагу с головного убора и бороды.

Сигизмунд Александрович Леваневский еще не знал, как ему поступить по прибытию в Санкт-Петербург. Подмывало явиться в родной дом, предстать перед родителями… но что он им скажет?

«Эх, хотя бы со стороны поглядеть, а став на ноги, непременно помочь! Помогать… хотя бы тайно! А идти… Идти, пожалуй, надо сразу к товарищам».

Кое-какие адреса социал-демократов он помнил.

«Вот только поверят ли? Сразу все рассказывать ни в коем случае нельзя. Сначала показать себя, зарекомендовать». От того, скольких ошибок можно было избежать, захватывало дух.

А еще в глубине души порывало сразу податься в авиацию – ведь его знания по самолетостроению воистину революционны!

А революция в империи и без него произойдет.

В дыхании Тихого океана, как и в дыхании любого другого океана, ощущаешь запах водорослей, рыбьей чешуи… и свежих ветров, что вздымают белые барашки, омывая прибрежные рифы и упрямые обводы кораблей. А еще тех ветров, что приносят позабытые скрипы такелажа давно ушедших на закат парусников Магеллана, Дежнева, Беринга и других…

Ледокол входил в пролив. Справа темнел остров Ратманова, слева дымкой виднелась земля Чукотки. Впереди уже белели не только отдельные льдины, а километровые поля.

А позади оставался Тихий океан, прощаясь безветрием, прощая спокойной водой, печалясь туманом.

Поднялись наверх, на мостик.

Оглядываясь, Вадим Валерьевич говорил с неуловимой иронией и притаившейся грустью:

– Знаешь… а нам после «Пика» можно звездочку на борту рисовать, как летуны в Отечественную за сбитые.

– Пожалуй, – отозвался капитан ледокола.

– А знаешь, после крейсеров и «Пика» в частности, «Харальд» – все то, что случилось в Баренцевом море, включая «Бервик», детская шалость.

– Знаю.

– А знаешь… – и не стал продолжать. И только вздохнув, промолвил: – Уходим. Уходим… песня мне вспоминается. Не про нас, но… «Мы уходим, уходим, уходим» – знаешь?

– Знаю.

– И еще другое… и тоже не про нас.

Тихий океан оставался позади. Как и осажденный Порт-Артур, и Квантун.

И Того со своим Соединенным флотом.

И Рожественский, о котором уже заговорили все телеграфные агентства и запестрели заголовками газеты.

Изящное великолепие рангоута бригов и фрегатов, обводы их корпусов определялись в силу податливости корабельной древесины, необходимой вместительности и интуитивно выработанным за столетия требованием к мореходности. Это правило касалось даже внушительных многопалубных испанских галеонов. Проглядывалось даже у поздних многопушечных линейных кораблей – монструозных высокобортных туш, оснащенных (включая добавочные лиселя) просто-таки гороподобной белопарусной оснасткой.