Люси Пьерра-Пажо - Эликсир Власти [litres]

Графиня откинула голову назад и закричала. Ее тело извивалось от боли.

– Мадемуазель!

– Уйдите! Вон! – простонала Веритэ.

Помедлив, Делиль повиновался. Выражение лица аристократки не оставляло ему выбора. Он прикрыл за собой дверь и вздрогнул, услышав еще один истошный вопль. Казалось, от крика графини в башне вылетят все стекла.

– Боже мой, – прошептал он, прислонившись к двери. – А ведь я был уверен, что не ошибся.

Вдруг все стихло. Обливаясь потом от страха, Делиль решился войти в спальню.

– Что же это такое! – негодовал посол немецкого Рейха. – Немедленно скажите нам, где управитель Фиори! Не могу поверить, что он не соизволил нас встретить! А ведь мы преодолели такой большой путь, чтобы почтить его визитом! Ja, unglaublich! [2] Да, невероятно! (нем.) – Примеч. пер.

Кровавые братья, облачившись в одежды пурпурной фаланги, делали все возможное, чтобы развлечь гостей. Для немецкой и французской делегации немедленно организовали экскурсию по башне. Однако Эжен Алье и герр фон Шнурберг, немецкий посол, едва обменялись приветствиями и даже не пожали друг другу руки. Напряжение между двумя государствами висело в воздухе.

В течение дня члены делегаций успели сытно пообедать (за разными столами), насладиться изысканными крепкими напитками (в разных концах курительной комнаты) и совершить послеобеденную прогулку в висячих садах (отдельно друг от друга).

Но время шло, Фиори не появлялся, а немцы начинали терять терпение. Беспокойство в рядах Кровавых братьев нарастало. Эжена Алье тоже мучила тревога, и он все никак не мог найти подходящий момент, чтобы расспросить пурпурную фалангу о том, что происходит.

Немецкий посол фон Шнурберг, лысый и низкорослый, с гордостью носил роскошную седую бороду в форме прямоугольника, который словно вычертили по линейке. Он в ярости крутил указательным пальцем под носом принимающей стороны.

– Это оскорбление! Настоящее оскорбление! Мало того что мы дышим одним и тем же воздухом с этими жалкими французиш-ками, так еще и это! – кричал он. Сильный немецкий акцент придавал его возмущенным возгласам еще большую убедительность.

– Как мы уже сказали вам, герр фон Шнурберг, управитель очень сожалеет, что ему приходится заставлять вас ждать, но у него неотложные дела, – ответил Кровавый брат, стоящий напротив посла. – Управитель примет вас, как только сможет. Пока же не желаете ли вы посмотреть представление в нашем механическом театре?

От гнева у посла вздыбилась борода. Он развернулся и о чем-то быстро заговорил по-немецки со своей делегацией. Через пару мгновений он повернулся к стражнику и сухо сказал:

– Sehr gut! [3]Но если по окончании спектакля управитель так и не пожелает нас принять, мы тотчас же уйдем, и тем хуже для вас и ваших так называемых чудес науки и техники!

Кровавый брат с облегчением подвел их к молодой женщине, которая проводила делегацию в театр.

Стоило немцам выйти из комнаты, как Эжен Алье, наблюдавший за происходящим со стороны, немедленно подошел к Кровавому брату и с мрачным видом тихо поинтересовался:

– Что происходит? Ничего подобного не было предусмотрено. Графиня Могарден должна была принять нас до встречи с немецкой делегацией, чтобы допросить нашего пленника. Где она?

Кровавый брат снял маску, вытер ею пот со лба и надел ее обратно.

– Доверьтесь мадемуазель, это все, что я могу вам сказать, – ответил он и отвернулся.

Зрители, пришедшие в театр, были явно не в лучшем расположении духа. Они расселись в бархатных зеленых креслах, даже не обращая внимания на великолепную обстановку. Зал поражал потолком, украшенным изображениями морских гадов. В воздухе парили хрустальные люстры, напоминающие медуз. Изумрудный занавес еще был опущен, но два механических пианино, стоящих по краям сцены, вовсю наигрывали веселую мелодию лариспемского марша. Со скрипом повернулись большие зубчатые колеса, занавес раздвинулся: все увидели плакат из папье-маше, на котором было написано название пьесы:

ДВАДЦАТЬ ТЫСЯЧ ЛЬЕ ПОД ВОДОЙ.

Жюль Верн

За кулисами вновь завращались колеса, натянулись веревки. На сцене появились картонные персонажи капитана Немо, профессора Аноракса и гарпунера Неда, готовые приступить к игре. Приехали на рельсах и расположились в правильном порядке декорации, изображающие глубины океана и отсеки подводной лодки «Наутилус». Картонные буквы с названием пьесы поднялись к потолку. На их место опустились другие. Это был заголовок первой главы: «Плавающий риф». Механический голос принялся читать роман с самого начала: «1866 год ознаменовался удивительным происшествием, которое, вероятно, еще многим памятно».

На сцене заходили волны из крашеного картона, а с потолка опустились ватные облака. Пианино заиграли таинственную мелодию: их клавиши цвета слоновой кости поднимались и опускались сами собой, придерживаясь одним им известного ритма.

Механический голос продолжал рассказывать о терпящих бедствие кораблях и морском чудовище, однако большинство зрителей не обращали на него никакого внимания и перешептывались о чем-то своем. В глубине зала стояли Кровавые братья, обеспокоенные и молчаливые. По бокам сцены продолжали грациозно струиться волны. В тот самый момент посреди сцены по сценарию должен был оказаться профессор Анораке, рассказчик из «Двадцати тысяч лье под водой», но внезапно что-то замкнулось, и театр остановился. В зале воцарилась необычайная тишина. Зрители не просто замолчали от удивления – они застыли и потеряли дар речи, словно изображения на фотографии.

Немецкий посол прервался на середине предложения, его губы как раз готовились произнести звук «о». Его сосед, рыжебородый полковник, увешанный орденами, не донес до рта стакан. Его содержимое стекало на чистый мундир, но хозяин не отдавал себе в этом отчета. В здравом уме и твердой памяти оставались только члены пурпурной фаланги и Эжен Алье. Видя, как соседи на его глазах превращались в статуи, министр не смог удержаться от изумленного возгласа. Бледный как смерть, он поднялся с кресла в тот самый момент, когда на сцене в обрамлении замерших волн появилась фигура в черном кружевном платье. Это была Веритэ.

– Мадемуазель! – воскликнул Кровавый брат, снимая маску.

Остальные последовали его примеру. Графиня смыла кровь со щек и подбородка. Боль исчезла. Ей на смену пришло ощущение абсолютной власти. Ее волосы растрепались, щеки порозовели, а губы покраснели. Можно было бы подумать, что она совершенно здорова, если бы не налитые кровью глаза.

– Мадемуазель, с вами все в порядке?

Веритэ приложила палец к губам, пересекла сцену, спустилась по ступенькам и прошла по затихшему залу. Протянула руку Эжену Алье, который безуспешно пытался принять невозмутимый вид.